Ночной сторож - Арнольд Львович Каштанов

понимания. Он уже много лет пытался это понять, с того дня, когда Людмила Владимировна спросила: «Вы, Боря, разве не замечали за ней никаких странностей?»

«Папа, мама, мы решили пожениться», — объявила Аня. Людмила Владимировна только и сказала: «Ох, дети, не рано ли? Как-то это для нас неожиданно», — и, если не считать этих слов, вела себя так, словно бы Аня и не сказала ничего. Но едва Аня вышла за чем-то из комнаты, она, не поворачивая головы, торопливо — Аня могла увидеть ее через открытую дверь, — но твердо приказала: «Боря, приходите завтра в клинику. Аня не должна знать об этом». Григорий Яковлевич смотрел в сторону. Когда Шубин ехал в клинику, он был уверен, что услышит: «Мы вас очень любим, Боря, но вы должны с нами согласиться, что Аня вам не пара…» А увидел заискивающую улыбку.

«Если Аня узнает, что я разговаривала с вами, это будет для нее страшным ударом. Это нельзя будет поправить. Мы вас очень любим, Боря. Мы с Григорием Яковлевичем всегда радовались, что Ане так повезло. Вы чистый, порядочный человек, деликатный такой… Мы ведь ее не очень подготовили к жизни, правда? Не скрою, ваше с Аней решение очень обрадовало нас, но будет нечестно, если мы все вам не расскажем. Аня хорошая девочка. Добрая, любому человеку по первой просьбе всё готова отдать. Она думает о людях даже лучше, чем нужно… Но… вы ничего за ней не замечали? Никаких странностей не видели? Разве Аня вам не говорила, например, что у нее уши некрасивые? Не жаловалась, что на улицах на нее слишком пристально смотрят? Вот видите. Мне трудно вам объяснить. Боюсь представить дело хуже, чем оно есть, я ведь мать… Причинить Ане зло очень легко…»

«Вы ничего за ней не замечали?» Как будто бы он мог сравнивать Аню с другими. Как будто бы он мог вообразить, что она такая же, как Таня Лабун, как другие девушки. Как будто бы он знал других. Но и после, когда прошли месяцы, когда он мог наблюдать, оценивать, сравнивать, что он мог заметить?

Странности?

Но ему все было странно в этой семье. Стоит Маше кашлянуть — паника. Мерят температуру, затыкают от сквозняков дверные щели, суетятся, ссорятся друг с другом. Стоит Ане сказать: «Мама, ты бы полежала, ты же не спала ночью», — свирепые взгляды, всплескивание рук, скорбное качание головой, Григорий Яковлевич уходит на кухню курить и успокаивать нервы, Людмила Владимировна отвечает дочери сквозь зубы, Аня плачет, а Шубин ничего не понимает и лишь потом узнает: он храпел ночью, это из-за него не спала Людмила Владимировна, и она «не в состоянии постичь» чудовищную Анину неделикатность — зачем было «поднимать этот вопрос»? Как-то им подарили коробку заварных пирожных — никто не ест, все оставляют друг другу: «Ты же это любишь, а мне вредно». Так и пропало. А уж если кто-нибудь задержался на работе, не предупредив об этом, если кто-то долго не возвращается из магазина — непременно бегут искать! Он только дивился: сколько энергии пропадает зря, до чего же люди усложняют себе жизнь. Или вдруг Григорий Яковлевич притащит полную сумку фасоли: Боря сказал — он любит фасоль.

— Да с вами за каждым словом следить надо, — не выдержал Шубин.

Маше было три месяца. Шубин приехал с завода и зашел в комнату, когда Аня, сидя у кровати, кормила дочь из ложечки. Маша увидела отца и заулыбалась. Он, чтобы не отвлекать ее, обошел кроватку, стал у изголовья, а Маша запрокинула к нему головку и захлебнулась молоком, остановилось дыхание. Секунду Шубин не мог шевельнуться от ужаса, а потом бросился из квартиры за «Скорой помощью», забыв про телефон. Он вернулся с врачом, наверно, через несколько минут. Маша дышала. Оказывается, Аня схватила ее за ноги и трясла, как мешок, пока не восстановилось дыхание. Врач поглядывал на молодую маму, ждал, что кончится шок и ей станет дурно. Ничего подобного. Аня смеялась. В таких вот случаях, в реальной опасности Шубин в глубине души чувствовал превосходство их. Их — это Ани и тещи, как он их называл по девичьей фамилии Людмилы Владимировны — Шарановых. Людмила Владимировна говорила шутливо, но точно: «Мы легко мобилизуемся». Когда на третьем курсе, «завалив» зачеты, Шубин решил бросить институт, он знал, что дома ему придется выдержать сражение, готовился к нему, решил быть твердым, но не сумел противостоять им, Шарановым, и часа. А потом началось… Григорий Яковлевич и даже Аня засели за чертежи, Людмила Владимировна добывала конспекты и разговаривала с преподавателями, Шубину «создавали условия»: говорили в доме шепотом, ходили на цыпочках, освободили от всех домашних дел, что было немало — за хлебом тогда стояли в очередях часа по два. Институт Шубин не бросил, и все же хлопотливость их раздражала, а иногда была просто смешной. Как-то Людмила Владимировна поехала в деревню договариваться о даче (как же, Маша обязательно должна была быть на даче). Предупредила заранее, что едет с подругой и вернется одиннадцатичасовым поездом. В полночь ее еще не было. Все стояли у окна, ждали. Григорий Яковлевич не выдержал, побежал узнавать, приехала ли подруга, жила та где-то далеко. Тем временем вернулась Людмила Владимировна. Оказывается, ездила она одна, про подругу сочинила только ради их спокойствия. Теперь уже волновались, что испугается подруга. Людмила Владимировна рвалась к ней, Аня не пускала ее ночью одну, пошли вдвоем с Шубиным. По пути разминулись с Григорием Яковлевичем. Он вернулся — побежал догонять их. Так они бегали по городу полночи. Этого уже никому нельзя было рассказать, засмеяли бы…

И бесконечные споры из-за Маши. «Аня, ты балуешь ребенка. Зачем ты дала ей Мурлыку?» — «Она не могла дотянуться». — «Пусть бы сообразила стул придвинуть и залезть». — «Но она плакала». — «А ты не обращала бы внимания»… Шубин бы сказал, мол, хорошо, учту, — и дело с концом, Аня же начинала спорить: «Да зачем это, мама?» — «Нужно развивать в ребенке волю». — «Ай, мама, ей жить в других условиях. Она, если нам не навяжут войну, может быть, при коммунизме будет жить. Ей не волю надо воспитывать, а умение быть веселой, счастливой». — «Не знаю, в каких условиях ей жить, а сила воли никогда не помешает». — «Еще как помешает. Мешает же она тебе». — «Я этого не нахожу. Я считаю, мне не хватает силы воли». — «Это