Ночной сторож - Арнольд Львович Каштанов

сложные вещи и даже не придавая этому значения, Людмила Владимировна, как и Аня, не понимала самых простых вещей.

Иногда ему казалось, что о людях мать и дочь судят одинаково.

— Уведи Машу, мы с Григорием Яковлевичем поговорим с Аней, — сказала Людмила Владимировна.

Он увел Машу на улицу и, вернувшись, услышал часть разговора.

— …Боря ничего вокруг не видит, вы же знаете, для него все люди хорошие. Я пытаюсь ему объяснить…

— Бесполезно! — накричал Григорий Яковлевич. — Он ничего не поймет! Он отличный парень, но мозги у него все знаешь где? С ним ты и не говори!

Так он старался освободить Шубина от ненужных разговоров.

— Он им поддается. Он, я заметила, все время сердится на меня. Я уж стараюсь, как могу, но вижу: он сердится на меня. Иногда совершенно без причины даже. Вчера даже Маша заметила, — Аня заплакала.

— Это он от усталости, Аня, — сказала Людмила Владимировна. — Он чрезвычайно устает в цехе.

— Нет, он все время сердится на меня. Не переставая. Я это чувствую…

— Вы только усиливаете ее идеи, — сказал Шубин, когда они с тещей остались вдвоем. — Чем это кончится?

— Но что же делать, Боря, — оправдывалась Людмила Владимировна. — Должен же быть человек, которому она может все рассказать.

— Я мог бы понять, если бы вы это делали для того чтобы ее переубедить…

— Боря, ты честно постарайся вспомнить: много ли ты людей сумел переубедить за свою жизнь? Часто ли бывало, чтобы кто-нибудь тебя переубеждал?

— Но если ей объяснить…

— Дело не в объяснениях. Докажи человеку, что его объяснения неверны, он просто придумает себе другие вместо прежних. Объяснения — это кожура без плода.

— Тогда что же делать? — спросил он.

— Я хочу, чтобы она любила меня. Если она будет любить меня, она усвоит, может быть, и мое отношение к жизни, мою картину мира.

— Меня она, значит, не любит?

— Боря, твое отношение к людям она никогда не усвоит.

Все-таки после ухода родителей они вместе поужинали. Утром Шубин ушел в цех успокоенный. Как всегда в конце месяца, он вернулся домой поздно, открыл дверь, и Маша бросилась к нему, не давая раздеться, уткнулась в колени, разрыдалась.

Аня лежала в кровати, долго не отвечала ему, наконец сказала:

— Ты сам поужинай, я не могу встать, у меня нога болит.

Он приготовил ужин и по тому, как жадно ела Маша, понял, что ее не кормили весь вечер.

— Ты же видела, что мама больна, — сказал он. — Могла бы нагреть чай и маму покормить и себя.

— Мама не больна, — сказала Маша. — Она притворяется.

Он ударил ее по щеке:

— Не смей так говорить про маму!

Маша лежала в кроватке, сказала:

— Папа, у меня в ухе звон.

— Спи, Маша, — сказал он. — У всех бывает звон в ушах.

— Но у меня не так, как у всех.

Вытянула руку, рассматривала ее.

— Смотри, у меня рука засыхает. Видишь, как сохнет? Сейчас отвалится.

Играла с куклой. Вдруг он услышал всхлипывания.

— Маша, что ты?

— Отвалилась рука.

За ужином взяла ложку левой рукой.

— Маша, не чуди, ешь нормально.

— Я же тебе сказала, что у меня рука отсохла.

— Возьми сейчас же ложку в правую руку! — заорал он.

Она испугалась, переложила ложку в другую руку. Слезы капали на тарелку. Ложку она несла ко рту, как непосильную ношу, и морщилась, будто очень больно. Он не мог смотреть, ушел из кухни. Стоял в коридоре, прислонившись к стене, и стучало в висках, будто туда переместилось сердце.

— Как тебе не стыдно! — сказала Людмила Владимировна. — Обычные детские фантазии.

— Обычные? И у меня такие были?

— Разные дети бывают. Разные люди. Выбрось это из головы.

— Я заметил, она так же, как Аня, не умеет терпеть. Если захочет что-нибудь, то или сразу подавай, или вообще ничего не надо.

— Аня похожа на ребенка. Инфантильность — это симптом. Но у детей это нормально, не пугай ты сам себя.

Ночью он долго не мог заснуть, задремал и тут же проснулся со странным, незнакомым ему чувством. Он почувствовал, что рядом спит чужая женщина. Ей что-то от него нужно, это ее дело, ему что-то от нее нужно, это его дело, они добиваются каждый своего, почему-то придавая этому видимость взаимной привязанности. Так же и все люди. Но чего они добиваются? Этого они не знают, каждый выполняет заложенную в него природой программу, как птицы, которые осенью летят на юг, как пчелы, которые откладывают в соты мед, все дело в заложенной программе. И он сам совершает до ужаса странные и необязательные действия, подчиняясь непонятным условиям неведомой игры. Случилась какая-то ошибка, либо же он — в центре всеобщего заговора против него, обмана, все знают смысл игры и сообща скрывают от него, и странно, что он понял это только сейчас... Он заснул, а утром все было, как обычно. Спустя несколько дней он вспомнил это странное полудремотное чувство и понял, что же должна чувствовать Аня и насколько ей труднее, чем ему.

Маша обшарила всю комнату. Заставила Шубина поднять ноги, полезла под кровать. Вылезая, чуть не опрокинула елку. Подарка нигде не было.

— Ах, этот негодник Дед-Мороз! — свирепо щурился Григорий Яковлевич. — Я ему всю бороду выдеру! Почему нет подарка? Ах, старый склеротик, тунеядец!

— Может быть, рано еще, — сказал Шубин. — Он в двенадцать придет.

— Почему в двенадцать, когда нам с Машей пора спать? Не может он, безобразник такой, раньше прийти?!

— Может быть, он приходил без подарка? — «предположил» Шубин.

Маша визгливо смеялась:

— Про кого вы говорите?

— Про этого разбойника Деда-Мороза, попадись он мне!

— А этого Деда-Мороза как зовут? Борис Иванович? — смеялась Маша, показывая, что она уже большая, в Деда-Мороза не верит, знает, что подарки покупают мама и папа… и все-таки глазенки блестели и бегали по лицам, все-таки сохранялось детское: а вдруг? А вдруг он есть, Дед-Мороз?

Ни у кого не нашлось твердости отправить ее спать…

Сидели за столом с восьми часов, устали. Колебалась люстра: отплясывали соседи наверху. Маша и Аня начали концерт. Пели, танцевали, изображали Штепселя и Тарапуньку, хохотали до