Лубянская империя НКВД. 1937–1939 - Владимир Семенович Жуковский

Известного журналиста Михаила Кольцова летом 38-го выбрали в Верховный Совет РСФСР, 10-го декабря объявили о его избрании членом-корреспондентом Академии наук, а 13-го арестовали.

Кольцова довелось мне увидеть 1-го мая 1938-го. Он шел мимо Манежа, держа под руку брюнетку несколько выше его ростом. На лацкане пиджака выделялся орден Ленина. (Недавнее знакомство с воспоминаниями современников зародило у меня сомнения в достоверности пункта об ордене Ленина. Разумеется, за полвека память может и подвести, однако пишу как помню.)

Кто-то из знакомых окликнул журналиста шуткой. Тот, не останавливаясь, оглянулся, переспросил, открыто, подчеркнуто смеясь, как смеются, когда хотят показать, что собеседника уважают и очень довольны его остротой.

Кстати, брат журналиста — художник Борис Ефимов — является автором известной в те годы карикатуры «Ежовые рукавицы». Обаятельный нарком внутренних дел сжимал в этих рукавицах ведущих деятелей ленинской гвардии (к изображению которых именно относится термин «карикатура»).

Если Кольцова взяли неожиданно, чуть ли не прямо из его редакторского кабинета, то Мейерхольд удостоился промежуточной стадии. А именно, в «Правде», 1938, появилась разгромная статья летчика Чкалова, направленная против театра Мейерхольда. Дальше все пошло, как по нотам, то есть в последующих номерах газеты появились «письма читателей». Нужно ли говорить, что это были за письма. Театр закрыли. В июне 1939-го Мейерхольд был арестован (кстати, Ежов тогда уже тоже сидел), а 2.II.40 всемирно известного режиссера казнили в возрасте 66 лет.

В то время при упоминании о партийных знакомых стали удивляться уже не аресту, а наоборот, что тот или иной деятель продолжает здравствовать на воле.

— Вы знаете, что удачно выкрутились? — изрек заместитель наркома. Реплика была обращена к Исааку Розенбергу. Советский разведчик, возможно, ранга Рихарда Зорге. Его орден Ленина — большая редкость в то время — я видел сам. Слышал также историю награды.

По окончании доклада Сталин поинтересовался:

— Кто это сделал?

Вопрос почему-то смутил:

— Там, один еврей…

— Так вот, дайте этому еврею орден Ленина.

Из-за рубежа Розенберг последний раз вернулся в начале 38-го года. Не воображайте, что замнаркома грубовато порадовался избавлению разведчика от опасностей, связанных с работой. Отвертелся, по его мнению, Розенберг от более чем вероятного ареста дома.

Дали разведчику униформу со шпалами, поставили учить преемников. А накануне майских праздников забрали.

У ответственных работников арестовывали и жен, не одновременно, а с небольшим интервалом. Но их, как правило, не казнили, дело обходилось многолетним заключением.

Зная сталинский конкретный стиль руководства, трудно предполагать, что не существовало некоторого планового числа людей, подлежавших репрессированию и уничтожению. В первой половине 1937 года Ежов в Москве созывает всесоюзное совещание всех полномочных представителей НКВД республик, краев и областей, на котором выступил с «установочной» речью.

«— Предупреждаю, что буду сажать и расстреливать всех, не взирая на чины и ранги, кто посмеет тормозить дело борьбы с врагами народа.

После этого Ежов стал называть приблизительные цифры предполагаемого наличия «врагов народа» по краям и областям, которые подлежат аресту и уничтожению. (Это была первая наметка спускаемых впоследствии — с середины 1937 года — официальных лимитов в определенных цифрах на каждую область.)»7.

В заключение нарком не забыл сослаться на вождя: «Товарищ Сталин оказал мне доверие и предоставил необходимые полномочия».

Когда докладчик закончил, один из участников тут же встал и объявил, что в его области подобного количества врагов народа нет и что вообще недопустимо заранее планировать число арестованных и расстрелянных. Рассвирепевший Ежов объявил его «врагом», сразу вызвал коменданта и приказал арестовать смельчака.

Влияя на развитие событий, Сталин за два года сумел добиться решения поставленной задачи. При этом «руководящая и направляющая сила» — партия выступила в незавидной роли активного помощника органов.

«Своей жесткой требовательностью он добивался, можно сказать, почти невозможного». Так характеризует маршал Жуков заслуги Сталина в создании материально-технических средств во время битвы под Москвой8,(т. 2).

Фраза в кавычках точнехонько перекладывается на пять лет назад. То, как рождалось невозможное в адском сталинском котле, дает почувствовать речь белорусского делегата Матвеева на 18-м съезде, 1939. Приведем выдержку9.

«По районам продолжали разъезжать уполномоченные, творившие антипартийные дела, терроризировавшие местные парторганизации и добивавшиеся исключения коммунистов пачками из партии.

Характерно в этом отношении дело одного из таких «уполномоченных» — Земцева. Получив полномочия от бывшего руководства ЦК КП(б) Белоруссии, не имея никаких материалов, кроме непроверенных газетных статей о «вражеской» работе в Белынич-ском и Руденском районах, он выехал в эти районы. Никакой проверки там он не производил. Он созвал районные партсобрания и объявил, что руководство в районе является вражеским, добился выражения политического недоверия секретарю районного комитета, причем приказал арестовать этого секретаря райкома, что и было выполнено.

Не ограничиваясь этим, он составил список коммунистов, подлежащих исключению. К вечеру этого дня было исключено 17 человек. Партбилеты отобрал Земцев. В одной из партийных организаций остался неис-ключенным только один человек, которому Земцев заявил, что его исключат потом, так как сейчас голосовать за исключение некому.

Затем он отобрал у членов райкома ключи, печать, сдал их в районное отделение НКВД и, опечатав здание райкома, уехал, ликвидировав, таким образом, районный комитет».

Во все процессы и явления общественной жизни, будь то литература, авиастроение или военные действия, Сталин вмешивался лично, не довольствуясь установками. Это же относится к террору, что подтверждает рассказ Михаила Кольцова, записанный его братом Борисом Ефимовым; время действия — 1938 год.

Кольцов как-то зашел в кабинет к редактору «Правды» Мехлису «и застал его за чтением толстой тетради». То были «показания» арестованного Таля.

— Прости, Миша, — сказал Мехлис, — не имею права, сам понимаешь,