Ни о чём… - Иоланта Ариковна Сержантова

не отнять у него того, однако ж и он бывает нехорош. Особливо когда сделает что в сердцах, с досады, из мстительного чувства.

— Помилуйте, к кому?!

— Да прежнее всё, к нам же, к человекам.

— Но отчего?

— И наш род не всегда бывает хорош.

— В чём же?

— Когда ведёт себя так, как молва обыкновенно приписывает ему самому. В те минуты, часы и годы, когда теряет дарованный ему разум, и поступает неодушевлённо.

…Поступаясь собой, в соответствие с выпавшей ему долей, ветер шёл, не таясь по свету. Он, знамо, слышал, что говорят, как понимают про него, но не было ему дела до того. Его занимало иное, — чтобы думали. Каждый думал! А уж следить за ветром в голове — только его забота, по его, понимаешь, вещественной части.

Гупёшки

Это теперь я седой бородатый дядька и получаю удовольствие не от того, что сам ем эскимо, а наблюдая за тем, как вгрызается в запотевшую шоколадную глазурь молочными зубами мой внук. Стараясь быть в его жизни настоящим дедом, я играю в непонятные для меня игры, записываю в тетрадь имена сказочных героев и друзей внука, чтобы не попасть при случае впросак. Но таких случаев всё меньше, реже встречи и чаще я остаюсь один на один со своими воспоминаниями. Они никуда не торопятся, но ожидают смирно своего часа, чтобы я обратил на них внимание, призвал, наконец, к себе и обнял, как дорогих детей.

Я был обычным советским пионером, заурядным в своих проказах московским мальчишкой. Стрелял пшеном через стеклянную трубочку от гирлянды новогодней ёлки, читал запоем, рисовал с упоением, копил гривенники, которые давала мать на школьный обед, чтобы купить себе прожигалку за рубль у дяди Йоси со свалки или гупёшек.

Рыбками торговали на птичьем рынке у метро Таганская. Твёрдошатающиеся на ногах пьянчуги наполняли ими доверху бутылки из-под кефира, закрывали конфетной фольгой горлышко и однообразно предлагали «За рупь всех!» всем проходящим мимо. Мы, мальчишки, знали, где добыто это богатство. Мужики орудовали сачками вблизи теплостанции в Электрогорске. Но кто бы нас отпустил туда, за сто километров-то от Москвы?

Накопить и на прижигалку, и на гупёшек разом выходило слишком долго, к тому же, под рыбок нужно было ещё разжиться колбой от кристаллизатора. Не прозябать же бедолагам всю жизнь в бутылке! А это ещё энная сумма.

Центр письменного стола моего близкого друга Лёньки, занимал кристаллизатор, наполненный чудесными рыбками. Они переливались на солнце, и сияющей стайкой метались от одной стенки стеклянного водоёма к другой, выписывая латинскую «зет». Если бы не уроки, не беготня с мячом и не лазанье по заборам, то на рыбок можно было бы смотреть бесконечно.

Папа Лёньки работал на солидной, большой машине МАЗ, и на ночь ставил её во дворе под окнами, чем превозносил своего сынишку над другими пацанами. Хотя… Лёнька не был заносчив, и дозволял нам посидеть в машине, чем мы часто пользовались, и скрипели сидением, гудели, рычали, как двигатель, а иногда даже решались сделать вид, что крутим руль.

И вот однажды, папа Лёньки подъехал к дому, как обычно, но из машины не вышел. Мы с ребятами подбежали к грузовику, чтобы потрогать, насколько горячи колёса, и расслышали через спущенное окошко молодецкий храп. Лёнька тут же побежал к маме, и через минуту сродники с соседями надрывались кормильцем, втаскивая его на второй этаж. По дороге Лёнькин папа немного пришёл в себя, спел: «Мы возим грузы не для спорта у нас сидячая работа», и снова обмяк. Его занесли и оставили отдыхать после тяжёлого трудового дня, а наутро, через открытую форточку комнаты, в которой проживала семья Лёньки, раздался истошный вопль:

— Рыбки-и-и-и!

Отец моего товарища выпил сустатку в ночи все два литра воды из аквариума, проглотив заодно и гупёшек.

Рыдал не только Лёнька. Горько, навзрыд плакал и я, так как дружок обещал мне подарить несколько рыбок, покуда я не обзаведусь своими.

К счастью, у меня был замечательно весёлый дядя Вася. Сам себя он величал «Васька Лыч с планеты Трон», его супружница, которая отзывалась на странное для моего уха, грубоватое «Надька» ругалась с утра до ночи, грозилась уйти от непутёвого пьющего мужа, но вместо того накрывала газеткой угол стола, чтобы дядя Вася, устроивший очередное возлияние по причине «Дня шофёра», не выпачкал скатерть. Вовсе убирать её тётя не решалась, ибо дядя любил красивые вещи, а скатёрка была трофейная, расшитая золотыми цветами изумительной красы.

В тот вечер, когда я заходил к дяде поведать про своё горе, он как раз доставал из кармана Господина Уну — бутылку водки с фольгой и язычком. Утвердив её на газетке, дядя налил в стакан водки и предложил:

— Выпей!

— Не могу… — Удивился я, и зачем-то добавил, — если только половинку…

— Ты что, половинкин сын?! — Расхохотался дядя Вася, и выпил всё сам. Он, как и все наши, воевал и любил подшутить, но мужиком слыл добрым, отзывчивым.

Я рассказал дяде про то, что произошло, и он тут же нашёл выход, где раздобыть нам денег на новых рыбок и кристаллизатор.

— Значится так, малой, идёте в булочную, покупаете сушек на пятачок, размачиваете их немного водой, посыпаете солью, ждёте пока высохнет и айда к пивной с дружком своим. Там у вас их по двадцать копеек с руками оторвут! Будет вам и на рыбок, и на мороженое!

— Да нет, нам на мороженое не надо, нам бы на рыбок… Спасибо, дядя Вася!

Повозившись с сушками, мы с Лёнькой отправились в пивную, торговать. Мужики нас встретили, как родных. Похлопывали по плечам, ерошили волосы выпачканными в тарани руками и показывали, в чём заключается особый шик — разломить в кулаке сушку не на четыре части, а на пять… Раскрасневшись, мы с Лёнькой стояли, открыв рты.

Среди прочих, в пивной толкался какой-то странный тощий гражданин. Заметив у нас в руках монетки, он предложил «на спор» выпить двадцать кружек пива. Лёнька, как заворожённый, уже протягивал было мужичку заработанные нами копейки, как вдруг раздался строгий голос моего отца:

— Что вы тут делаете?

Не знаю почему, мы же не сделали ничего плохого, но и я, и Лёнька взревели дружно, да принялись наперебой рассказывать папе про наши беды.

Отец, выслушав нас, спросил:

— Ну, и кто же вас надоумил сушками торговать? Хотя нет, сам догадаюсь. Лыч?

Мы мелко закивали головой.

— Эх…