О, я от призраков больна - Алан Брэдли

Наверху Фели встала на колени, потом поднялась на ноги, отряхнулась и с глупым видом посмотрела поверх перил.

— Вы сгодитесь, — сказал он наконец. — Подойдите к мисс Тродд утром.

В закутке под лестницей зазвонил телефон, и, хотя я не могла видеть, я услышала размеренные шаги Доггера, приблизившегося из кухни снять трубку. После приглушенного разговора он показался в поле зрения и увидел меня на ступеньках.

— Это викарий, — сказал он. — Мисс Фелисити позвонила ему, чтобы сообщить, что полковник де Люс останется на ночь в Лондоне.

Должно быть, снег валит как черт знает что, довольно жестоко подумала я.

— Странно, что тетушка Фелисити не позвонила сюда, — заметила я.

— Она пыталась больше часа, но линия была занята. Поэтому она позвонила викарию. Так получилось, что утром он поедет в Доддингсли забрать еще несколько падубов для украшения церкви. Он любезно предложил встретить полковника де Люса и мисс Фелисити на вокзале и привезти в Букшоу.

* * *

— Падуб и плющ, — громко пропела я, не беспокоясь, что немного фальшивлю. — Когда они о-о-о-ба в по-о-олном цвету-у-у! Из всех ядов, что есть в лесу, падуб — король!

Вероятно, подумала я, это потому, что он содержит теобромин, горький алкалоид, который можно также обнаружить в кофе, чае и какао и который был впервые синтезирован незабвенным немецким химиком Германом Эмилем Фишером из человеческих выделений. Теобромин в ягодах и листьях падуба — это один из цианогенных гликозидов, которые при проглатывании выделяют цианид водорода. В каких количествах — мне еще предстоит определить, но от одной только мысли о столь сладостном эксперименте я затрепетала!

— Вы думаете об илицине, — сказал Доггер.

— Да, я думаю об илицине. Это алкалоид в листьях падуба, он вызывает понос.

— Полагаю, я где-то читал об этом, — сказал Доггер.

Я могу использовать ту же охапку веток падуба, которую притащила домой для изготовления птичьего клея!

— Будь начеку! — пропела я, прыгая вверх по лестнице с мыслями не только о захвате Деда Мороза.

Влажные тяжелые хлопья падали прямо на землю, проносясь мимо освещенных окон моей лаборатории, и среди них не было двоих похожих, однако все они — члены одной семьи.

В случае со снежными хлопьями семья зовется Н 2 О, известная непосвященным как вода.

Как вся материя, вода может находиться в трех состояниях: при нормальной температуре это жидкость; нагретая до 212 градусов по Фаренгейту,[15]она превращается в газ; охлажденная ниже 32 градусов,[16]кристаллизуется и становится льдом.

Из трех состояний лед — мое любимое: вода, будучи замороженной, классифицируется как минерал — минерал, чья кристаллическая форма, например в айсберге, может копировать бриллиант величиной с «Королеву Елизавету».[17]

Однако добавьте немного тепла — и пф! Это снова жидкость, способная легко проникать с помощью одной лишь силы гравитации в самые потаенные места. Одна только мысль о подземных местечках, куда попадает вода, вызывает у меня щекотку в животе!

Потом поднимите температуру еще выше — и опля! — это газ, и неожиданно он может летать.

Если это не волшебство, я не знаю, что это такое!

Азотноватистая кислота, например, совершенно очаровывает: при температуре –4 она принимает форму бесцветных кристаллов в форме призмы; подогрейте ее до 7 градусов — и она станет прозрачной жидкостью. При 30 градусах жидкость желтеет, потом становится оранжевой, а при 82[18]— закипает и превращается в коричнево-красный дым: все в пределах разницы температур в 82 градуса!

Потрясающе, когда об этом задумываешься.

Но вернемся к старой подруге воде, в данном случае суть заключается в следующем: не важно, горячая или холодная, в каком она состоянии, какие у нее качества или цвет, каждая молекула воды состоит всего лишь из одного атома кислорода, связанного с двумя сестринскими атомами водорода. Нужны они трое, чтобы возникли ослепляющая снежная буря, или гром, или пухлое белое облачко в летнем небе.

О Боже, как многообразны твои труды!

Позже, в кровати, я, выключив свет, некоторое время прислушивалась к отдаленным звукам, производимым людьми, совершающими последние приготовления к завтрашнему утру. Где-то в западном крыле они продолжат настраивать свет; где-то Филлис Уиверн будет зубрить сценарий.

Но наконец, спустя целую вечность, дневные труды были закончены, и после нескольких неохотных похрустываний и стонов Букшоу уснул в молчании падающего снега.

Я проснулась от ширканья лопаты. Гадство! Должно быть, я проспала!

Выпрыгнув из-под стеганого одеяла, я поскорей натянула одежду, пока не замерзла.

Мир за пределами окон моей спальни виднелся болезненной тенью не до конца проявленного снимка: пятнисто-черный и белый, под которыми виднелся едва заметный угрожающий оттенок пурпурного, как будто небо шептало: «Ну, погоди!»

Несколько дразнящих снежинок продолжали медленно дрейфовать, словно предупреждающие записки от богов, и потряхивать крошечными замерзшими кулачками, падая за окнами.

Примерно половина съемочной группы трудилась, расчищая проходы между фургоном и грузовиками.

Я быстро покопалась в куче пластинок для граммофона (Даффи говорила, что я называла его «грампафоном», когда была меньше) и, выбрав искомую, вытерла ее своей юбкой.

Это было «Утро» Эдварда Грига из сюиты «Пер Гюнт»: тот же музыкальный отрывок, который Руперт Порсон (покойный) ставил в приходском зале на открытии своего кукольного представления «Джек и бобовое зернышко».

Это не самое мое любимое утреннее музыкальное произведение, но это бесконечно лучше, чем песенка «Давайте петь, как птицы». Кроме того, на пластинке есть красивая картинка с собакой, склонившей голову, прислушиваясь к голосу хозяина, доносящемуся из трубы, и не осознавая, что хозяин позади, рисует ее портрет.

Я хорошенько завела граммофон и поставила иголку на поверхность крутящейся пластинки.