Искусство воскрешения - Эрнан Ривера Летельер

Она понятия не имела, зачем на самом деле к ней пожаловал Христос из Эльки. Он же и подавно не подозревал, чем намеревалась заниматься Магалена Меркадо в ближайшие дни. Ясно одно: эта загадочная распутница в точности обладает качествами, необходимыми его провожатой. Именно такую он искал с первых дней служения, точнее, с того самого дня, когда после вмешательства сил правопорядка — никогда ему не забыть тех горьких событий — и трехдневной отсидки в карабинерской темнице у него отобрали Марию Энкарнасьон.

Доминго Сарате Вега пришел в этот мир с последними корчами XIX века, 20 декабря 1897 года от Рождества Христова. «Родился я младенцем мужского пола, в семье чистокровных чилийцев, происходящих из плодородной провинции Кокимбо в горном краю моей дорогой родины», — жизнерадостно вещал он в своих путаных долгих речах. Родители имели весьма скромный достаток, и мальчик не ходил в школу и в церковь, хотя, сколько себя помнил, живо отзывался на любые упоминания о Господе и Пресвятой Деве. Доминго, младший из пятерых детей — трех девочек и двух мальчиков, — отличался молчаливостью и задумчивым, спокойным нравом, ни дать ни взять гипсовый святой, посмеивались приятели. Его отец, дон Лоренсо Сарате, был простодушный крестьянин, неграмотный и работящий, как мул, а мать, донья Роса Вега де Сарате — самоотверженная хозяйка и добрая соседка. Оба исповедовали католическую веру и поклонялись Святой Деве Андакойской. Мать, надеявшаяся на пятый раз заполучить очередную дочку, во время беременности навязала розовых пинеток и нашила прелестных перкалевых платьиц. Сыну она отпустила длинные волосы и наряжала девочкой до семи лет. Когда ему еще не сравнялось и пяти, сельская повитуха, которая также снимала сглаз и порчу и гадала на тлеющих углях, впервые увидела мальчугана в юбке, с волосами до плеч и странным притягательным взглядом. Она привела его к себе, велела переворошить угли в жаровне и предрекла, что его ждут великие дела. «Быть ему спасителем!» — заявила она. В десять лет Доминго уже читал коротенькие проповеди приятелям, видел в очертаниях туч апокалиптических зверей и с обезоруживающей наивностью рассказывал, как однажды небеса разверзлись и глазам его явилось ослепительное царствие небесное. По ночам он завороженно глядел на полную луну и твердил, что лик Господа нашего Иисуса виден на ней до последней черточки. В деревне поговаривали, мол, соплячок-святоша не только может любого падре за пояс заткнуть, но еще и обладает даром прорицания: однажды, когда январь выдался особенно жарким, он за два часа до начала бедствия предсказал пожар на горном пастбище. Тем не менее с наступлением зрелости сверхъестественные умения пропали, а мистические видения стали случаться реже. Молчаливый ребенок превратился в задиристого парнишку и больше не носил платьев и длинных кудрей. Местные барышни, те самые, что в детстве норовили залезть ему под подол и в сотый раз убедиться, что у него там избыток, тогда как у них — нехватка, представляешь, Росита? теперь дразнили его, показывали язычки и шелестели белыми крахмальными нижними юбками, а еще обмахивались ладошками, краснели и шептались, мол, у юного пророка взгляд такой глубокий, что так и млеешь, до того приятно. Не говоря уже о проникновенном голосе и гордой осанке нашего святого отрока, хихикали девушки, и щеки их заливал персиковый румянец, а самые просвещенные тайком толковали, что недаром рыжая ведьма-повитуха — на двадцать пять лет старше его — обучила его любовным сражениям. Не дожидаясь пятнадцатилетия, как почти все сельские мальчишки, он сбежал из дома. Все детство Доминго слушал чудные истории про тех, кто отправился работать на север, поэтому сам, недолго думая, направил стопы в порт Кокимбо, а там зайцем сел на пароход, надеясь попытать счастья на селитре. Будет пахать, как вол, лишь бы маменьке жилось получше. Там, в адских засушливых пределах, под неходячим солнцем, на неблагодарной работе — день-деньской долби камни, пока силенок хватит, — я на собственной шкуре познал библейское проклятие: в поте лица добывал хлеб. Лопата и лом сделали из меня настоящего мужчину. Через год он пошел добровольцем в армию. Сперва брать не хотели по молодости. «Нет в тебе покуда силенки», — сказал сержант. Но он так просился и приставал к вышестоящим офицерам, что в конце концов его приняли в Седьмой пехотный полк «Эсмеральда» округа Антофагаста. Казарменное житье-бытье, — делился он подчас воспоминаниями, — я полностью, как и полагается защитнику родины, употребил на строгое исполнение устава и беспрекословное подчинение старшим по званию. В армии он выучился читать, писать и подписываться фамилией отца и матери. Выйдя в отставку со всеми возможными для солдата почестями, я остался на севере и трудился плотником в селении Потрерильос. Там-то в возрасте полных двадцати девяти лет меня и застала телеграмма с известием о кончине моей дорогой матушки. Я незамедлительно отбыл в родную деревню. Никогда прежде и никогда после не бывало мне так горько, — годы спустя сетовал он, пуская слезу и вздрагивая бородой. — Никакие радости не могли разогнать черные тучи, окутывавшие дух мой денно и нощно. Такую боль причинила мне смерть обожаемой моей родительницы, что я едва не покончил с жизнью, кинувшись в реку. После я думал отравиться крысиным ядом, взрезать вены перочинным ножом или попросту пустить себе пулю в лоб. И все же чудотворной волей и милостью Отца нашего, иже еси на небесех, Царя Царей, Владыки Владык, я как следует подумал и решил скончаться естественным образом. Но в память о своей возлюбленной маменьке он дал обет коротать время до кончины в непрестанных лишениях и страданиях. Оделся в полный (включая исподнее) строгий траур, отдал даром бакалейную лавочку, которую открыл на кровно заработанные на севере, и раздарил все свои пожитки до единого самым нуждающимся и убогим сельчанам. Распростился с земными удовольствиями и удалился во внутренние районы долины Эльки. Там, в покаянном укромном месте средь холмов, известном лишь Господу да мне, я прожил четыре года, не тревожась мирской суетой. Я отказался от одеяний и прочих приличествующих остальным смертным обычаев, отпустил бороду и кудри, дабы походить на Господа нашего Иисуса Христа, и проводил дни за изучением Писания, постижением божественных законов и непрестанными молитвами Отцу Предвечному. Там я причастился святой матери-природы, очистил и укрепил дух изнурительным постом и долгими раздумьями, истязал тело, покуда кости не начинали хрустеть от боли, а на дух не снисходил чистейший покой. Я спал, как братья наши меньшие, на голой земле, питался травами, лесными плодами и изредка кореньями и посреди зимы, в пятом или шестом часу утра, не пропустив ни одного дня за четыре года покаяния, обнаженным погружался в ледяные воды ближней речушки. В ту отшельническую пору, в самых суровых холмах долины на него снизошли духовные видения и преследовали целыми ночами без продыху. В этих видениях Предвечный Отец, Сын Его Иисус, Пресвятая Дева Мария и даже моя возлюбленная матушка являлись мне в сиянии небес, с превеликой нежностью обращались ко мне и дарили советами на благо моего духа. И тогда со всей ясностью ему открылось его мессианское предназначение: двадцать лет кряду бродить по дорогам и проповедовать Святое Евангелие, ибо он — перевоплощение Иисуса Христа. Помимо того, он будет нести и собственное послание любви, собранное в сотнях изречений, советов, притч и здравых помыслов на благо Человечества, выношенных за четыре долгих года лишений и уединения. Все это — в честь моей дорогой матушки, трудовой селянки, которая за всю жизнь так и не видала ни моря, ни пароходов, ни самолетов и не бывала ни в одном городе Чили, поскольку преставилась в той же самой деревне, где родилась, и вышла замуж, и родила детей, и ни разу не ездила даже в соседнее село. По исполнении тридцати трех лет, наряженный Иисусом Назарянином (одна из самых верных служительниц, которые к тому времени уже появились, сшила ему коричневую тунику, как у нищенствующих монахов, а сам он стачал себе пару сандалий из покрышки от «Форда Т» и ремней ослиной кожи), облеченный божественной благодатью, он покинул пустошь искупления грехов своих и приступил к труду, назначенному ему самим Сыном Божиим. Труд сей в конечном итоге и заслужил ему прозвище Христос из Эльки, и был он на своем пути так же презираем и поруган, как Иисус из Назарета во время первого пришествия на Землю. «Не страшись, — возвестил ему в видении Сын Божий, — ибо пребудем с тобою Я и Отец Мой и ниспошлем ангела, и умудрит тя и укажет путь и восспособствует исполнению долга». И при таком божественном споспешествовании он вышел в светлый мир исполнить обет. Его спуск из долины Эльки произвел фурор. Люди не верили своим глазам. По их бедным улочкам, мимо лачуг из битого кирпича с камышовыми крышами и земляным полом, меся глину и собачье дерьмо, шел, благословлял направо и налево и прощал всем грехи Господь Иисус Христос собственной персоной. А если не собственной, да вы побегите, кума, выгляньте за дверь, то вылитый Он, с бородой, с волосами, как у Него, в хламиде и сандалиях, как у Него, и по глазам видно было — «Горе-то какое, родненькие мои!» — что на роду ему написано быть распятым на трех гвоздях, совсем как Тому, Другому. Дак это ж Доминго Сарате, Пампоход, — дивились мужики из провинции Лимари, знавшие его ранее под этой кличкой, ими же придуманной после его возвращения из пампы. «Я тот, кто я есть», — отвечал он с нездешней безмятежностью. И все же самые старые знакомые, особенно друзья детства, не видавшие его с юных лет, не так пылко, как прочие, восторгались его словами и поступками, а также босяцкой Христовой наружностью, потому как помнили, что еще ребенком он все чудил, бегал косматый, рядился в юбки, правда, без этих вот церковных штуковин, которыми сейчас обвешался. Облачение Христа из Эльки, сошедшего из долины, составляли не только сандалии с рясой, но и длинный плащ лиловой тафты, две священнических столы, перевязанные на груди, будто патронташ, и картонная епископская митра, подбитая белым атласом. Впоследствии он по настроению добавлял либо убавлял детали наряда, к примеру, долго носил на шее грубые четки из семян или привязывал к тыльной стороне левой ладони распятие из «святого дерева». Радио и газеты не замедлили облить презрением умалишенного, спустившегося с холмов Эльки дремучего крестьянина, годами не стригшего бороды, волос и ногтей, который и первого класса школы не окончил, а собирает восхищенные толпы и часами вбивает им в головы горячие речи доморощенного пророка, чилийского спасителя, кокимбского мессии, и толпы приходят в изумление, услышав от него, что Всемогущий пребывает не только с теми, кто ходит в церковь, исповедуется и кается, нет, милость Его неизмеримо больше, братья и сестры, Его любовь проницает миры, ей тесны горизонты, она превосходит ширью грандиозный небосвод, а значит, Он пришел не к праведникам, не к святым, Он пришел спасти дурных, спасти грешников и отдал Свою жизнь на кресте за всех нас. В том числе и за тебя, брат, да, за тебя, в заломленной шляпе, и нечего насмехаться над словом Божиим! В людском муравейнике, неизменно собиравшемся вокруг него, всегда находились те, кому лишь бы животики понадрывать надо мною, знаю, знаю, братья и сестры, даже из старых друзей и близких родственников много кто отрекся от меня трижды, а то и поболее раз. Но во славу Предвечного Отца больше было тех, кто почитал его и слушал с неослабным вниманием, кто проталкивался сквозь толпу, чтобы хоть пальцем прикоснуться к священной ткани его туники или приколоть булавкой купюру к плащу из тафты, будто к статуе святого на крестном ходе, кто приводил детей и даже скотину, чтобы его благодать осенила их, кто приносил фотографии больных родственников, чтобы он исцелил их на расстоянии — «Вы пошепчите над карточкой, дон Христос, мой сынок и поправится», — и кто, преисполнившись веры и раскаяния, принимал от него крещение в водах первой реки или канавы, попадавшейся им на пути, чтобы встретить конец времен искупленным и чистым от греха. «Верой спасетесь, братья и сестры», — говорил он, и от его пророческого голоса по их телам пробегала дрожь, когда он окунал их с головой в мутную проточную воду.