Тысяча акров - Джейн Смайли

– Ничего не чувствовал, – покачал головой Джесс. – Жил на маленьком острове, даже без телефона.

Голос его звучал ровно, но лицо исказилось болью и гневом.

– В этом недостаток телепатии – связь на линии то и дело обрывается, – выдавил он и невесело рассмеялся, откинув голову и почти задыхаясь. Я не могла оторвать от него взгляд: ни у кого из знакомых мужчин не видела я такого выразительного лица. Вокруг носа и глаз пролегли глубокие морщины, углы губ опустились, глаза потемнели, брови сдвинулись.

– О боже…

– Джесс? Ты в порядке? Почти восемь лет прошло.

– Я так злился на нее! – воскликнул он. – В первый год я писал ей дважды. Она ведь тоже войну не одобряла. Но она не ответила. Всего одно письмо или открытка! Чтобы я знал, что она не осуждает или хотя бы думает обо мне! В Ванкувере тогда было полно парней, скрывающихся от призыва или сбежавших из армии, их семьи гордились ими как героями или, на худой конец, поддерживали. Присылали письма, посылки. От Гарольда я ничего не ждал, а вот на нее надеялся. Мне ведь только исполнилось восемнадцать! Сейчас я смотрю на таких же мальчишек, каким был тогда, и поверить не могу! Незрелый, неопытный, еще даже расти не перестал. Она знала, где я жил в 1971 году. А если нет, могла легко проследить по письмам. Ей было всего сорок три!

Джесс подошел ко мне и присел рядом. Я начала бормотать что-то в защиту его матери – в конце концов, она боролась с серьезной болезнью. Он посмотрел на меня в упор – я осеклась. Он заговорил мягко и тихо, словно доверяя секрет:

– Они поимели всех нас, Джинни. И живых, и мертвых. Я – ее сын! Ради чего она от меня отреклась? Патриотизм? Мнение соседей? Согласие с Гарольдом? Со стороны, может, казалось, что я просто исчез, но меня вышвырнули. Вышвырнули из родного дома во взрослый мир. Я ничего не имел и ничего не умел, ни стирать, ни готовить. В учебном лагере все были такими. Они посылали на войну детей. Одного сердечный приступ свалил прямо на плацу. Другой жаловался на сильные головные боли, но сержант не обращал внимания. В последнюю ночь перед отправкой из учебного лагеря тот паренек встал с койки, прошел, пошатываясь, в туалет и там рухнул. Сержант начал орать, чтобы он не придуривался, даже пнул его. Тут и мы подтянулись, чтобы посмотреть, а парень начал биться головой о кафельную стену. Раз шесть, со всей силы, пока мы его не остановили. Потом его унесли куда-то на носилках, а я думал только о том, что ему не придется воевать во Вьетнаме, как нам. А у него ведь даже еще волосы на груди не росли!

Джесс опустил руки мне на плечи и тихо проговорил:

– Они загубили нас! Ты говоришь, мама умерла в тоске и горе. Но, черт побери, почему она не дала мне шанс?!

Он закрыл лицо руками.

– Не знаю, Джесс, – только и смогла я ответить. Меня трясло. Руки дрожали так, что стебель, который я держала, переломился.

Джесс отошел, его тоже потряхивало. Он снял футболку и вытер ею лицо и шею.

– Надо возвращаться домой, – произнес он.

– Я на тебя не злюсь. С Гарольдом тебе сейчас лучше не сталкиваться.

– Я имел в виду Сиэтл.

Он сел, сделал несколько глубоких вдохов и попытался улыбнуться.

– Не беспокойся, Джинни, уже отболело. Теперь я спокоен… обычно. Я перестал выходить из себя, как только бросил пить. А бросил я, когда понял, что у нас с Элисон нет будущего. Я любил ее. Правда любил, но больше всего мне нравилось ненавидеть ее родителей. Нравилось быть с ней, потому что остальные от нее отвернулись. Не думал, что такое еще способно меня растревожить.

– Возможно, на тебя подействовали воспоминания о маме, – решилась я сказать после минутного замешательства. – Но, Джесс, как мне верить, что жизнь прекрасна, а изменения к лучшему, если ты сам в это не веришь?

– Я верю.

Мы улыбнулись друг другу. Эта улыбка когда-то казалась мне очаровательной?! Как же порой обманчива внешность…

С момента операции прошло уже три месяца, Роуз активно шла на поправку. После курса химиотерапия у нее был вид усталого, но не разбитого человека, впрочем, как и у многих других раковых больных, которых мне довелось видеть. Ей отняли правую грудь, лимфатический узел подмышкой и все грудные мышцы с правой стороны – традиционная радикальная мастэктомия. Я все еще продолжала готовить вместо нее время от времени и, конечно, проведывала ее каждый день. О здоровье старалась не спрашивать – сестру это раздражало – но внимательно следила за ее состоянием: нет ли признаков усталости, слабости, боли.

На следующий после разговора с Джессом день мне предстояло везти Роуз в Мейсон-Сити на плановый осмотр. По дороге мы больше молчали: сестра то и дело раздражалась и нервничала. Сначала она прищемила пояс плаща дверцей, потом мы потеряли время, заехав на заправку и попав в пробку на подъезде к больнице, из-за чего опоздали на прием на пять минут. После осмотра мы планировали немного погулять и пообедать в кафе, однако, естественно, все зависело от того, что скажет доктор. Если новости окажутся плохими, тогда ни о каких прогулках нет и речи. Все должно было решиться на приеме, и мы это понимали.

Однако в больнице все прошло отлично. В приемной нас встретили с таким радушием, будто заранее знали, что все в порядке. Доктор осмотрел Роуз и не нашел ничего подозрительного. Отметил «быстрый прогресс» в восстановлении подвижности правой руки. Роуз криво усмехнулась, услышав его слова про «быстрый прогресс». Три месяца, омраченные болезнью, показались нам бесконечно долгими, да к тому же еще и выпали на самую ужасную часть года в нашей местности: небо с утра до вечера затянули стальные облака, и пронзительные холодные ветры не стихали ни на секунду, даже в те редкие минуты, когда сквозь серую завесу пробивалось слабое солнце. Только теперь, когда опасность миновала, мы увидели, как были подавлены и обессилены. Прощаясь с доктором, мы смотрели на его круглое румяное лицо с нежностью. С трепетом вдыхали чудесный майский воздух, напоенный ароматом цветущих яблонь. С восторгом любовались яркими тюльпанами и ирисами во дворе больницы – а ведь когда шли на прием, даже не заметили их.

– Чудесный день! – воскликнула Роуз и вдохнула солнечный воздух полной грудью. Впервые ее левая рука не метнулась к правому плечу, туда, где отняли мышцы, будто она до сих пор не могла смириться с потерей. Это стремительное, мимолетное движение, вошедшее у сестры в привычку, каждый раз заставляло мое сердце сжиматься от жалости. К груди Роуз никогда не притрагивалась, видимо, считая ее неизбежной жертвой. Но еще и плечо?!

– Хочется мяса, – сказала она.

– Поехали в кафе.

– Лучше в ресторан. В тот, где вы праздновали десять лет свадьбы, помнишь? У них одной селедки три вида. И жаренные в масле чесночные гренки, твердые, как жестяные крышки, но рассыпчатые и тающие во рту.

– Как ты это помнишь? Шесть лет прошло!

– Не знаю, само в памяти всплыло. Я верю, что болезнь отступила, понимаешь? Верю каждому его слову и теперь хочу насладиться всем, от чего отказывалась и о чем старалась не думать.