Ради усмирения страстей - Натан Энгландер

Сестры его жену заранее недолюбливают. Среди здешних пациентов нечасто встретишь такого галантного, да еще и такого красавца, что прямо сердце замирает. Но вот жена приезжает удостовериться, что Марти уже здесь, и они видят миниатюрную женщину, изможденную и усталую, в дешевой блузке и туфлях из «A&S»[18]. Робин не улыбается им, не сыплет шуточками – никакой в ней душевности. Похоже, она сама себя стрижет, судачат они после ее отъезда.

На этот раз, едва жена отбыла, Марти водрузил на стойку дипломат и, дважды щелкнув замочками – щелк, щелк! – открыл его. Все это размеренно, театрально – и не переставая говорить, пока нашаривал что-то внутри:

– Вроде я снова стал устраивать сцены. Вроде как слишком напряг семейный бюджет. А, вот и оно, – сказал он. – Подарок вам, Марджори. – И, опуская крышку, протянул ей перевязанную лентой и украшенную бантом коробочку.

Молоденькая медсестра зарделась.

– В Милане, – продолжал он, – у меня было такое чувство, что мы с вами увидимся, было предчувствие, что я, возможно, вскоре снова окажусь здесь. Чудесные кожаные вещи, – заметил он. – Чудесные женщины. Чудесная погода. Прекрасная страна. Вам тоже стоит побывать там в это время года.

– Скажите лучше Робин, что в Милане вы думали о ней, – ответила Марджори и не взяла подарка. – А сейчас устраивайтесь. Сестра Уильямс вас проводит.

Марджори на это не ведется. И никогда не велась. В прошлом другие сестры оказывались более податливы. Одну из них не так давно даже уволили. Кто-то заметил, как она, покидая его палату, поправляла швы на белых чулках.

– Паштетная луна, – говорит Марти. – Если бы можно было ее остановить, остановить миг, когда я понял, что все пойдет вкривь и вкось. Я вернулся домой из синагоги, все как всегда. Стол накрыт – вино и хала, четыре тарелочки с паштетом, на каждой по крошечному кусочку морковки. И полсекунды не прошло, как тарелка взвивается в воздух и летит в меня. И в какой-то миг я вижу – она застыла над столом, в самой верхней точке дуги. Робин на нее смотрит, и дети на нее смотрят, все мы смотрим на эту зависшую тарелку. Маленькая луна, да и только, и в ней – вся безысходность и злость, а это и есть мой дом. – Марти кусает ноготь, отводит взгляд. – Когда тарелки начинают летать – это знак, что вскоре мне опять сюда. – И, повернувшись к Человеку без имени: – Что-то со мной не то.

– Лучше уж тут, – говорит Человек без имени. – Со мной, наоборот, все то, раз я здесь.

– Не, – говорит Марти, – ты не прав. Я ведь так люблю детей, Лиечку и Сэмми, и Робин по-своему тоже, вот беда. Ты сделал все как надо таким, как мы. Живешь на улице. На свободе. Оторвался.

– Оторваться-то оторвался, – отвечает Человек без имени, – но недалеко укатился.

Дети, Лия и Сэмми, раньше его вернулись из синагоги. Марти спешить не стал и, пока шел домой по Уолнат, успел как следует обдумать все, что следовало сказать. И только он вошел в столовую, бубня праведную речь, Робин – хвать тарелку «Корнинг Уэар»[19] и метнула ему в голову. Тарелка попала в стену, осколки посыпались ему на шею. Следом метнула стакан – вдребезги. Марти провел пальцем за ухом: на пальце была кровь.

– Има![20] – закричала Лия.

– Убирайся, – сказала Робин, – куда угодно. Проваливай. Исчезни, не то я убью тебя! Ты так с нами поступаешь, что я зарежу тебя при детях, и это и впрямь испортит им жизнь.

Лия проследила за взглядом матери и потянулась за зазубренным ножом на доске.

– Не беспокойся, милая, я возьму разделочный. Я не стану отпиливать ему голову, ударю прямо в сердце.

– Има-а! – закричала Лия, да так, что голос ее сорвался на хрип, а вены на шее вздулись. – Има, нет! – закричала она, падая на колени.

Сэмми не кричал, он вообще не произнес ни слова. И если бы матери понадобился кухонный нож, он отступил бы в сторону – пропустил ее.

– Робин давно бы уже бросила меня, если бы не раввин. Мастер прощения. Он может оправдать что угодно. И дело не в том, что именно он говорит, вовсе нет. А эта его манера. Пример, который он подает. Хороший человек раввин. Всегда готов, засучив рукава, спасти от развала еврейскую семью. Сидит за огромным письменным столом, перед ним куча фотографий в серебряных рамках ценой в целое состояние. Разглагольствует о мире и согласии в доме таким писклявым девчачьим голосом, и всюду этот сладковатый душок. И Робин не в силах уйти. Моя жена совсем теряется в его доме – там за завтраком, обедом и ужином за стол садится футбольная команда, и все идет как по маслу. Если они со всем этим справляются, то что может сказать Робин? Что ей не справиться с двумя прелестными детьми и проблемным мужем? У раввина и его жены чертова дюжина детей, из них двое умственно отсталые, а у одного нога в шине – клацает, как Железный дровосек.

– Мой брат, – говорит Человек без имени. – Мой брат раввин в твоем шуле. – Долго-долго молчит, на Марти не глядит. Потом вздыхает. – Не исключено, – поправляется он.

Марти подается вперед на стуле, потирает колени. Он хорошо расслышал. Не само заявление, но слово. Человек без имени сказал «в шуле». Не «в храме» или «в синагоге» – «в шуле».

– То есть как это раввин? – переспрашивает Марти.

– В Охев-Шалом. В Бриджлоне[21].

Теперь замолкает Марти. Он думает. Все это было сказано всерьез. Но тут многим искренности не занимать, чего не скажешь о рассудке. Вот, например, старушка – нарумянит щеки, повяжет на руку бумажный цветок и все ждет возле сестринского поста своего школьного кавалера. Есть тут и классический шизофреник-зануда – он уверен, что за ним охотится ЦРУ, и еще одна больная – та переписывается со своей умершей дочерью и утонувшей кинозвездой Натали Вуд[22]. Пишет им – всем сообща – письма, прекрасно понимая, что ответа не получит. Все они уж куда как искренни. А теперь этот, без имени: «Мой брат – твой раввин». Человек, перед которым Марти изливал душу. Как перед раввином. Человек без имени, его товарищ. Марти прикидывает, соображает – и вдруг его осеняет.

– Ну конечно! – восклицает он, хлопнув ладонью по тумбочке. – Я так и знал, что мы знакомы. Я же так прямо сразу тебе и сказал, разве нет? Как твоя фамилия, напомни?