Ради усмирения страстей - Натан Энгландер

– На случай, если он ту потеряет, – и подмигивает ей, словно это шутка, понятая только им двоим.

А Человеку без имени говорит:

– Не стесняйся. Поживешь у нас, когда выйдешь. Ты мне здорово помог тут. Как твой брат, все время выручал. Теперь моя очередь поставить тебя на ноги. Впредь никаких ночевок на улице. Будешь жить у меня, – говорит он.

Хлопает его по спине. И уходит – сестра выпроваживает его.

Дом тут, никуда не делся, убеждается он, подъезжая, – ни грядок с картошкой, ни парковки, ни аварийной бригады, сносящей стены. Уже вечер, и в доме горит свет. В столовой его ждут тарелка и полгаллона молока, недавно из холодильника. На кухне он находит стакан, который кто-то не допил, а в раковине отмокает кастрюля из-под макарон. В комнате Сэмми, как всегда, кавардак. На Лиином письменном столе поверх учебников – раскрытый фотоальбом. Комната Марти, их комната, выглядит так, как будто Робин приглашала уборщицу. Все безделушки разложены продуманно, поверхности сияют лимонной полировкой. Кто-то собрал по всему дому все приземистые, широкие, на сто таблеток, флакончики с литием и составил из них на тумбочке пирамиду. Может, это сделала Лия, пока ждала маму. Или ее мать – на прощание.

Марти хватает с ночного столика оловянную пепельницу, берет непочатую пачку сигарет. И садится посреди лестницы. Брюки поддернул, локтями уперся в колени.

Марти звонит раввину, в полной уверенности, что Робин предупредила его.

– Она должна была вам кое-что сказать, – говорит он.

– Она со мной не посоветовалась, Марти. Позвонила мне уже потом и своего номера не оставила. Сказала, что будет звонить раз в неделю, пока ты не позвонишь. И еще. Встреча в обычное время, все как обычно, только ничего улаживать не будем. Раньше я всегда уговаривал ее встретиться с тобой, когда у нее кончалось терпение. Теперь я попрошу тебя – и ты будь так добр, согласись встретиться с ней, если окажется, что она ушла навсегда. Она хочет увидеться с тобой здесь, при мне. Уладить все, так сказать.

Марти не говорит раввину о Человеке без имени.

– Я хочу, чтобы вы знали, ребе, – говорит он. – Мне очень жаль, хотя Тору уронил не я, а Дэвид Фальк. Мне жаль, что я сорвал службу. Я был сам не свой. Надеюсь, вы понимаете.

– Такое не должно происходить, Марти.

– Я знаю, ребе. И вы знаете, что я знаю.

– Да, – говорит раввин. – Думаю, я понимаю.

– Итак, дом все еще тут. В каком-то смысле это победа.

Марти показывает Человеку без имени свои владения. Пианино в гостиной.

– Подарок моей Лие.

Старинные часы на каминной доске: фарфоровые, изящные, украшенные цветочками лаванды, потикивающие размеренно и звучно.

– Моя бабушка привезла их из Вены. Мартин, если не знаешь, – австрийское имя.

У Человека без имени в одной руке сумка, в другой – бумажный пакет из аптеки в «Пяти кедрах». Марти не предложил ему поставить их на пол.

– Они что, уехали, да?

– Похоже на то, – говорит Марти, – похоже на то. Хочешь посмотреть второй этаж?

– Да, – говорит Человек без имени. – Давай.

Марти останавливается с ним у каждой из дверей, выходящих в коридор. Сперва хозяйская спальня, безупречная, вот только пирамида из пузырьков тут некстати, затем ванная, потом комната Лии, в точности как он ее застал по возвращении, разве что тарелка, стакан и пакет молока, теперь уже скисшего, перенесены на первый этаж.

– Комната Сэмми, – говорит Марти, дойдя до конца коридора. – Можешь пожить здесь.

Марти оглядывает своего приятеля – впервые после его приезда, словно прикидывает: можно ли поручить тому черную работу. Человек без имени побрился. Джинсы и рубашка, хоть и потрепанные, но побывали в стирке. Старые ботинки начищены.

В комнате беспорядок.

– Как музей, – говорит Человек без имени. – Такой, где есть комнаты, куда заходить нельзя. Где стеклянные перегородки вместо дверей.

– Вот-вот, – говорит Марти. – Попал в точку. Они тебе здорово шарики-ролики подкрутили. – Марти первым – как бы нарочито беспечно – входит в комнату. – Чувствуй себя как дома. Только ничего не трогай. Когда они вернутся, я хочу, чтобы все оставалось как было.

Марти поднимает с незастеленной постели альбом с пластинками. С конверта пластинки свисает носок. Он относит альбом на письменный стол в конце комнаты.

– А носок? – спрашивает Человек без имени.

– Прилип, – поясняет Марти. – Но надо, чтобы все осталось как было.

Днем оба задремали. Марти – в Лииной постели, Человек без имени – в комнате Сэмми. Марти просыпается первым и выходит в коридор: приятно, что в соседней комнате кто-то спит.

– Поднимайся, – говорит он, встряхнув товарища. Смотрит на свои часы. – Пора пить таблетки.

– Чего? – бормочет Человек без имени. – Я сплю…

– Я тебя предупреждал, – говорит Марти, – в этот раз я наставлю тебя на путь истинный. А значит, мы оба должны жить по расписанию. Обедать в обед. По ночам – спать. А днем – нет.

Человек без имени расставил в ряд свои пузырьки с лекарствами под настольной лампой. Пока тот ворочается в постели, Марти читает надписи на пузырьках.

Одно название ему незнакомо. Таких таблеток он не принимал, не читал о них и даже не слышал. Отрыв крышку, он вытряхивает на ладонь пару огромных зеленых капсул.

– Прямо-таки лошадиные дозы! От чего эти капсулы?

– Какие? – спрашивает Человек без имени, не открывая глаз.

– Зеленые, матовые.

– Чтобы я не буйствовал.

– И помогают?

– Ни разу не помогли.

Владелица кошерной пиццерии – из общины Охев-Шалом. По доброте своей она открыла Марти счет. Она знает: в конце концов Робин заплатит. Не было случая, чтобы не заплатила.

Марти и Человек без имени сидят за столиком на четверых. Марти – в строгом костюме и черной ермолке, на Человеке без имени – ермолка Сэмми, его имя вывязано по краю одноклассницей. Человек без имени, хоть и чистый, все равно бомж бомжом. Посетители глазеют на него не стесняясь.

Марти и Человек без имени заказали гигантскую пиццу. Банки черемуховой газировки от «Доктора Брауна»[35] пустеют одна за другой.

Человек без имени – благодарный слушатель, охотно слушал его в палате, слушает и теперь. Никогда у Марти не было собеседника с похожим прошлым, с похожими проблемами. Он никогда не открывал душу никому за пределами больницы, только там позволял себе искренность. А теперь вот сидит и на людях рассказывает Человеку без имени о своем первом приступе, словно речь идет о первой любви.