Ради усмирения страстей - Натан Энгландер

– Ничего лишнего в организме в это время нет. Ни ингибиторов, ни лекарств. И все происходит мгновенно. Реакция прячется где-то в твоем организме, накапливается со временем, живет своей жизнью и ждет своего часа. Для меня все началось с синестезии. Иду я по улице в солнечный день. Лето. И я вижу траву. Она зеленая. И я вдыхаю запах травы, зеленый запах. Я ощущаю его, слышу его, и все-все во мне стало зеленое, как трава. И длилось это минуту, а может, секунду, а может, час. Но я понял, на что я способен. Что могу совершить. Так бывает, когда просыпаешься во сне и понимаешь, что это сон, и пока он не кончился, ты можешь летать и трахать незнакомок или обернуться астронавтом или волком. Но я был спокоен, отлично себя чувствовал и думал об умершей маме. Я так ее любил, так тосковал по ней. Поэтому я воспользовался такой возможностью. И она была там как наяву – я мог говорить с ней, дотронуться до нее и вспоминать ее, пока шел рядом. Она была молодой и в то же время старой. Прямо чудо какое-то. И это чудо продолжалось день и ночь, и еще один день. И тогда я с мамой пришел домой. Я был так счастлив, вне себя от радости, и притом так спокоен, и хотел, чтобы Робин это видела. Чтобы она меня поняла, хотел поделиться с ней этим всеохватным, полным, подлинным чудом.

– А она не поняла, – предполагает Человек без имени.

– Естественно. Я ей даже объяснить не успел. Вышла полная ерунда. Только я вышел из-за угла, она подскочила и давай тянуть меня в дом. Плачет, кричит: где меня носило, где мои ботинки, и как я умудрился порезать ногу, и какого черта я ухмыляюсь? Ну как можно кричать перед лицом такого чуда? А она все не унимается. Дети, еще маленькие, испугались. Ну а меня – в больницу. Прямо сразу. И я утратил ее в конце концов. Эту способность. Не успел даже попрощаться. А я хотел, отчаянно хотел. А тут был случай сделать это как полагается, но никто не понял. А я мог и хотел. И пытался, в машине. Я цеплялся за эту всеобъемлющую реальность, пытался вернуться туда. – Марти наклоняется, берет Человека без имени за локоть. – Я никогда не сознавался ни в чем. Знал – как не знать, – что это надо отрицать. Но то ощущение, последние минуты рядом с мамой, они для меня так же реальны, как день свадьбы. Даже еще более реальны, потому что это было лучше, чем реальность. Удивительней и восхитительней всего, что со мной происходило, до и после. И знаешь, порой очень хочется вернуться туда еще раз. Забросить лекарства и посмотреть, где я окажусь. А теперь скажи мне, как можно было объяснить это Робин?

– Никак, – говорит Человек без имени.

– Ну да. Вот почему мне нужен твой брат. Он возвращает ее ко мне. Поворачивает все в мою пользу разговорами про еврейскую семью да про то, что больных надо жалеть и что у каждого свой удел и детям нужен отец. Уговаривает ее вернуться ко мне.

– А он знает, что я с тобой?

– Нет, – говорит Марти. – Но в среду узнает. Робин хочет встретиться со мной у него дома. Мы устроим двойную встречу. Мы с тобой приедем принаряженные, спокойные. Они увидят нас и все поймут. Волнений не оберешься – это уж точно. Кое-кто и прослезится. Может, все. Но они увидят нас, красивых и здоровых – и твой брат, он же мастак прощать, будет первым. Как обычно, подаст пример. А потом обе семьи воссоединятся. Проще некуда.

Пришлось сжульничать – позвонить менеджеру, поворчать, он, мол, недовольный клиент, и Марти восстановили счет в «Брукс бразерс»[36]. Он и Человек без имени отправились на встречу в доме раввина Баума в элегантных, классических костюмах в тонкую полоску – образцы сдержанного стиля.

Человек без имени теребит бардачок в машине. Безуспешно пытается сунуть руки в зашитые карманы пиджака.

– Лучше я подожду тут, – говорит он.

Марти сворачивает с главной улицы к кварталу Баума. Останавливает машину.

– Нет, сэр. Мы пойдем туда вместе. Ослепим их. Убьем их наповал нашей импозантностью и добрыми намерениями.

– Надо их предупредить, – говорит Человек без имени. – Скажи ему, что я здесь.

– А ты что, будешь сидеть в машине и ждать, как дурак?

– Да, – отвечает Человек без имени, – как дурак.

– Нет уж. Явимся вместе. Двое падших, но возродившихся.

Робин с ребецн[37] беседуют на парадном крыльце, а Марти и Человек без имени шествуют по садовой дорожке, мощенной серыми плитками.

– Мойш, – зовет ребецн, обращаясь к кому-то в доме, притом что наружная дверь закрыта. – Мойш, выйди! – кричит она.

Таким тоном она обычно сообщает, что кто-то из детей упал и сильно ушибся. Робин оборачивается, и с ее лица исчезает улыбка. Раввин Баум, пыхтя, выскакивает на крыльцо. Он не прикасается к жене на людях, и с годами язык жестов заменили взгляды. Он смотрит на нее, она на него. Обходятся без слов. И тут его взгляд останавливается на мужчине позади Марти.

Воссоединение семей. Раввин сбегает по ступенькам. Он невысокий, щуплый, только лицо большое, с глазами как пуговицы. Типичное баумское лицо. Он идет навстречу, и – как в обратной перспективе, думает Марти – вместо того, чтобы увеличиваться с каждым шагом, словно уменьшается.

– Кошмар, – говорит раввин. – Год за годом я в ужасе ждал – опасался, что вы встретитесь. Каждый раз, когда ты пускался в бега, я ждал – и ничего. Думал, может, пронесет.

– Это ваш брат, ребе. Выглядит на все сто.

Ребецн обеими руками зажимает рот. Но явно там за пальцами что-то говорит.

Робин выходит вперед, кричит:

– Это еще кто?! Выкладывай, что опять натворил!

Раввин и Человек без имени стоят и смотрят друг на друга. Теперь видно, до чего они похожи.

– Это брат раввина, Робин. Он был со мной в отделении. Случайное совпадение. Мы подружились. Он спит в постели Сэмми. Сегодня день двойного воссоединения семей. Я вернул брата раввина из мертвых.

Раввин берет брата за плечи. Но не обнимает, а разворачивает.

– Проваливай, – говорит он, – на свою помойку. Вместе с модной одежкой.

– Не будет воссоединения, – заявляет Робин. – Хватит растрачивать жизнь понапрасну.

– Убирайся! – кричит раввин и топает ногой, как будто хочет прогнать кошку.

Человек без имени все еще стоит лицом к улице, щеки, шея и уши у него наливаются багрянцем.

– Не принимай близко к сердцу, – утешает его Марти и кладет руку ему на плечо. – Мы не хотим никого беспокоить, – это он уже всем присутствующим поясняет. – Нам лучше, мы можем себя контролировать. Мы совершили немало ошибок и сожалеем о них.

– Нет, это уже слишком, – обращаясь к Марти, говорит раввин. – Всему есть предел – и он предписан и установлен. А вы вышли за пределы, вы оба. И никакого снисхождения вам не будет. Нигде не сказано, что я обязан прощать.