Самое время для новой жизни - Джонатан Троппер

– И все это вылилось в историю с арахисом, – сказала она наконец.

– Что-что? – не понял я. – Как у Чарли Брауна и Снупи?

– Нет, в мою историю с арахисом.

Она повернулась, села лицом ко мне, подогнув под себя ногу. Невозможно было уклониться от ее красоты. Словно что-то теплое разливалось по жилам.

– У меня тоже есть история с арахисом.

– Излагай.

– Ладно, – она глубоко вздохнула. – Слушай. Я была тогда совсем маленькой и ничего не помню, но бабушка так часто рассказывала эту историю, что я уже воспринимаю ее как собственное воспоминание.

– Как во “Вспомнить все”.

– Точно. Вообще-то это скорее отдельный эпизод, чем история. Когда мне был год и месяц, я нашла на полу в гостиной боб арахиса и попыталась съесть. Он застрял в горле, я начала задыхаться. Мама попыталась вытащить его пальцами, но боб был слишком глубоко. Когда подоспела неотложка, я уже не дышала, лицо посинело, как виноград. Меня реанимировали в машине скорой, вытащили арахис и все такое. Когда доехали до больницы, я уже совершенно оправилась. Мама, наоборот, никак не могла прийти в себя, а тут еще какой-то придурок врач наорал на нее. Вы, мол, безответственная мать, девочка могла умереть по вашей вине.

С другого края парка примчались мальчишки, пробежали мимо нашей скамейки, бросаясь друг в друга снежками. Я подумал: мы ведь кажемся им обыкновенной влюбленной парочкой. Возникла смутная, неоформленная мысль о том, как стороннее восприятие, пусть даже стереотипное, может стать первым шагом к новой действительности. Идея так и не выкристаллизовалась, но я испытал собственническое наслаждение от того, что незнакомцы видят нас с Линдси вместе.

– Короче, – продолжила она, – к старшим классам я стала, можно сказать, проблемным ребенком.

Ну, знаешь, пререкалась с учителями, не ночевала дома, с парнями гуляла. Да в общем обычное дело для подростка. Но стоило мне влипнуть в какую-нибудь историю, как бабушка тут же поминала проглоченный арахис. Говорила, с того дня мама сильно изменилась, все больше отдалялась от меня, словно боялась или чувствовала себя не вправе выказать свою любовь, потому что якобы едва меня не убила. Мама никогда не кричала на меня, не наказывала. Друзья считали, она классная.

Линдси посмотрела на меня, затем быстро, смутившись, опустила глаза, уставилась на свои ботинки.

– Я иногда думаю, что было бы, не приключись эта история с арахисом, – она улыбнулась в сторону, подняла брови. – Такие дела.

Я откинулся на спинку скамьи и шумно выдохнул:

– Вот это да!

Она коротко рассмеялась:

– Я ведь еще никому этого не рассказывала.

В этот раз “ух ты” было значительно громче, но осталось непроизнесенным.

– Почему теперь рассказала?

– Не знаю, – она поймала снежинку на варежку. – Из-за снега. Неважно. Просто подумала, ты поймешь.

– Спасибо.

– Не благодари, лучше свою расскажи.

– Что?

– Историю с арахисом. У каждого ведь она есть, так? Некое незначительное на первый взгляд событие, изменившее, как потом стало понятно, всю твою жизнь.

– Даже не знаю, – признался я. – Наверное, у меня такого нет. Может быть, в этом моя проблема.

– Ладно тебе, – она по-приятельски толкнула меня в плечо. – У каждого есть.

Я посмотрел на нее сквозь падающий снег и рискнул:

– А вдруг этот самый разговор станет моей историей с арахисом?

Линдси не отвела глаз, не скорчила гримасу. Внимательно и очень серьезно смотрела на меня, пытаясь уловить насмешку, а потом лицо ее вдруг озарилось теплой, лучистой улыбкой.

– Просто беда с тобой. Вот что я скажу.

Я подул на руки. Больше я не терял из-за нее головы. Был, пожалуй, на полпути к тому, чтобы в нее влюбиться, а больше ничего не мог сказать. В парке уже появились люди с детьми, собаками, просто прохожие, оставлявшие следы на снегу. Мы сидели, откинувшись на спинку скамьи, и разглядывали их в приятном, дружеском молчании. Линдси сказала:

– Хорошо… Я сказал:

– Да.

А потом мы слепили снеговика.

После тех посиделок под снегом мы с Линдси очень подружились – не совсем то, чего мне хотелось, но я все равно наслаждался. В нашем задушевном общении определенно была романтика. Мы полностью понимали, безошибочно чувствовали друг друга и упивались этим. Когда так хорошо кого-то знаешь, даже голова кружится от радости. Я никогда не добивался большего, боясь разрушить уже существующее. Что, однако, не отменяло постоянного желания обладать Линдси.

Всегда предполагаешь, как именно поведет себя красивая девушка. Первое мое предположение о Линдси: такая в жизни не станет со мной даже разговаривать. Как только это случилось, я сделал открытие, что Линдси обманывает мои ожидания на каждом шагу. Ожидаешь усталой, пресыщенной улыбки – получаешь настоящую, искреннюю. Думаешь, сейчас она заговорит грудным, волнующим голосом, – слышишь мягкий, мелодичный. Юмор у Линдси был сухой, самоуничижительный, однако ложной скромности, порой свойственной самовлюбленным людям, я за ней не замечал. Она наверняка прекрасно осознавала, как щедро награждена природой, но каким-то образом думала и действовала независимо от этого. Присущая ей тлеющая чувственность воздействовала на меня даже на молекулярном уровне, но в конечном счете соблазнял меня неукротимый пыл, с каким она проживала каждый день.

Линдси всему отдавалась с головой, умела найти захватывающее в любом деле, и энтузиазм ее был заразителен. Она со страстью обсуждала даже самые обыденные вещи, увлекая и меня, а слушала всегда сосредоточенно, не отрывая глаз от собеседника. Она могла рассмешить меня не только каким-нибудь едким замечанием, а просто собственным смехом. Если Линдси плакала над фильмом, то плакала по-настоящему, тогда и на мои глаза неминуемо наворачивались слезы. С нею я выбирался из скорлупы, о существовании которой прежде не подозревал, и мир вокруг становился контрастнее, цвета ярче. Линдси будто разрешила мне наконец отбросить вечную неуверенность в себе, и, двигаясь в ее кильватере, я чувствовал, как обретаю самоценность. Я понял довольно быстро, что если Линдси полюбит меня, то полюбит с такой же страстью, и проводил бессчетные часы, мысленно созерцая столь пьянящую перспективу.

Мы с Линдси чувствовали, как сильно нас тянет друг к другу, и Линдси решила не сопротивляться влечению, а, наоборот, принять, все время обнимала меня, брала под локоть, держала за руку, целовала в щеку, прижималась. Оба, однако, понимали: дальше дело не зайдет. Она встречалась с другими парнями, я – с девушками, но мы всегда знали про себя, что в каком-то смысле принадлежим друг другу. Именно про себя, ведь вразумительно сформулировать это было невозможно. Мы словно берегли друг друга для друг друга – полная, казалось бы, бессмыслица.

Однажды на втором курсе мы с Линдси пошли потанцевать. И она и я только что покончили с очередными интрижками – как всегда, одновременно. Я расстался с израильтянкой по имени Ронит, студенткой музыкального факультета, любившей зажигать свечи и слушать музыку после секса, лежа в постели. Симпатичная, свеженькая, но встречался я с ней, пожалуй, только по одной причине: она была не против. Ронит, видно, это поняла, однажды пригласила меня выпить кофе и явилась с бумажным пакетом, в котором лежали все мои книги, диски и одежда, забытая у нее в комнате. Линдси только что разошлась с Гордоном, Парнем на “Порше”. Прибавить о нем нечего.