Самое время для новой жизни - Джонатан Троппер

Я задремал, пригрезилось, что сижу где-то на улице с Линдси. Воздух цвета поблекшей киновари, наши лица овевает легкий ветерок. Держу Линдси за руку, но она этого не замечает. Мне очень нужно, чтобы она как-нибудь дала понять: она знает, что мы держимся за руки. Но Линдси только говорит о Луксорском храме, где когда-то побывала. Я все больше расстраиваюсь, пытаюсь сжать ее руку, но Линдси по-прежнему ничего не замечает. Как будто меня вообще нет, что кажется несправедливым, ведь это, в конце концов, мой сон. Прямо перед пробуждением я подумал с тоской: а может статься, это и не мой сон, может, это ее сон, а я случайно попал в него и потому не произвожу никакого эффекта.

Я очнулся на ковре, увидел каждую ворсинку отчетливо, как может видеть только пьяный, а подняв голову, встретил суровый взгляд Зены, королевы воинов, с экрана и торжествующую улыбку Чака. В складке его шеи, где Чак забыл провести бритвой, я разглядел клочок щетины.

– Я знаю, что нам делать с Джеком, – сказал он.

План Чака был прост и почти невыполним. Суть его заключалась в следующем: похитить Джека, одну из мировых кинозвезд, увезти в укромное место, где мы сможем за ним присматривать, и оставаться там до тех пор, пока он не избавится от зависимости.

– Через сорок восемь – семьдесят часов кровь полностью очистится, – объяснил Чак. – После этого нужно будет подержать Джека еще немного, чтобы он снова не раздобыл кокс. Вряд ли он принимает его достаточно давно и успел приобрести полноценную зависимость.

– Мы что его, свяжем? – поинтересовался я.

– Если придется.

Мы призадумались.

– И как же ты похитишь Джека? – спросил я. – Он всегда со свитой.

– Чувак, не морочь мне голову деталями, а? – попросил Чак. – Я рисую общую картину.

– Ты рисуешь картину преступления, дружище.

– Я каждый день людей вскрываю, – пробормотал Чак непонятно к чему, закрыв глаза и потирая виски. – Вскрываю и чиню.

Потом вдруг поднял голову, посмотрел на меня, будто вдруг забыл, что не один.

– Мы можем это сделать, – сказал он. – Не такое уж это и безумие.

– Ты собираешься увезти человека куда-то насильно…

– Не человека, а Джека. Нашего друга.

– Друга, который больше не хочет иметь с нами дела, – напомнил я.

– Это детали, – предупредил Чак.

– В деталях кроется дьявол, – пробормотал я. – Или Бог? Всегда путаю этих двоих.

– Дьявол в той заразе, что проникает Джеку в кровь, – отрезал Чак.

– Мы слишком пьяны для пафоса, не находишь?

– Да иди ты. Хорошая же мысль, – Чак с трудом, охая, поднялся на ноги.

– Господи, ну и напился же я.

– Уходишь?

– Да. Если похмелье начнется сейчас, к завтрашнему вечеру, может, буду в порядке – у меня дежурство.

Я поднялся проводить его до двери. С тревогой обнаружил, что от короткого сна весь алкоголь выветрился.

– У тебя все будет нормально? – спросил Чак.

– Ничего не изменилось, – пожал я плечами. – Просто бумажки подписали.

– Ну, вы знавали и хорошие времена, – сказал Чак неуверенно. – Ты ведь ни о чем не жалеешь, так?

– Абсолютно. Кроме того, что вообще женился.

Он посмотрел на меня, не понимая, шучу или нет. Да я и сам не понимал.

– Когда снова решишь во все это ввязаться – свистни, – предложил Чак наконец. – Я тебя пристрою.

– Вот спасибо.

Чак помедлил у двери:

– Мой план может и сработать. Подумай.

– Хорошо, – пообещал я. – Боюсь только, без благотворного воздействия алкоголя все это покажется менее разумным.

– Потолкуй с Элисон и Линдси.

– Брошу клич, посмотрим, отзовутся ли они.

Когда Чак ушел, я открыл магазин на диване и приступил к трудоемкому делу возвращения прежней кондиции. Взял стопку в руку, переключил на второй и отправился в новое плавание по каналам. Рекламно-информационные ролики, Гэри Коулмен на “Сайкик френдз”, в фильме начала семидесятых о побеге из тюрьмы, жизненный цикл ламантина на “Дискавери”, мутные кадры с пирсингованными телами на канале общего доступа, второсортная киношка о чокнутых старшеклассниках в неоновых толстовках и с плохими стрижками на “Ю-Эс-Эй”, стендап на “Комеди”, старые серии “Счастливых дней” на “Никелодеоне”.

Наконец на одном из местных каналов обнаружил повтор “Спасателей Малибу”. Какой-то злобный псих с бомбой взял в заложники лейтенанта Стефани Холден и держал ее на спасательной вышке. Отсутствие загара сразу изобличало в нем отрицательного героя. Дэвиду Хассельхоффу нужно было проникнуть под вышку незамеченным, поэтому он в мокром плавательном костюме прокладывал тоннель – копал песок и сбрасывал себе за спину какой-то штуковиной, сохранившейся у него со времен службы в “морских котиках”. Хассельхофф походил на гигантского дождевого червя.

Я вдруг ужасно заскучал. По Саре ли, по Линдси или по неизвестной особе, которая еще появится, не знаю. Сказал Чаку, что ничего не изменилось, но это же неправда. Будучи официально разведенным, поздно вечером я сидел на диване, бесцельно щелкал пультом и чувствовал, что выхожу на новый ошеломляющий виток депрессии. Хотелось уже снова кому-нибудь принадлежать. Тридцатник… блин.

Вечером накануне свадьбы я ужинал у родителей, а потом некоторое время провел в своей бывшей спальне, перебирая, разглядывая содержимое ящиков и книжных полок – все, что накопилось, пока я рос. Фотографии, поздравительные открытки, корешки билетов, карманные ножички, аудиокассеты, записочки от прежних подружек. Спальня была словно капсулой времени, где законсервировались первые восемнадцать лет моей жизни и все сохранилось в первозданном виде, как если б я ушел вчера. Открывая ящики, я поражался, что многие предметы разбросаны хаотично, видимо, в таком положении оставил их юный я, намереваясь вернуться к ним позднее. Так много вещей я собирался вновь взять в руки, не замечая, как время жарко дышит мне в затылок.

Я внимательно рассматривал эти артефакты, чувствуя потребность прикоснуться к каждому из них, установить осязаемую связь с прошлым. Нашел зеленую резинку для волос, принадлежавшую Синди Фридман, моей девушке в девятом классе, первой, с кем у меня было что-то серьезное. Поднес резинку к носу и будто бы уловил слабый аромат ее духов. Той ночью мы забрались под одеяло, трепеща от предвкушения, она стянула резинку с волос и положила под подушку. Чуть позже позволила снять с себя блузку. Все еще помню – мои губы помнят – ее безукоризненно гладкое тело, сладковатый, медный вкус ее кожи. На следующий день я забросил резинку в верхний ящик комода, где она и пролежала нетронутой до этого самого вечера накануне свадьбы. Теперь я снова держал ее в руках, и мной овладела отчаянная тоска – не по Синди Фридман, по трепету.

Тем вечером, желая заснуть в своей детской спальне и проснуться снова старшеклассником, я осознал вдруг, что не хочу жениться на Саре. Вообще-то осознал еще за несколько недель до свадьбы, но там, в спальне, окруженный невинными реликвиями своей юности, наконец признался себе в этом. Я любил Сару, но ни разу она не заставила меня трепетать. Я просидел на кровати, должно быть, не меньше часа, обдумывая, как бы отменить свадьбу, и в то же время прекрасно понимая, что никогда этого не сделаю. Высокая драма не входила в мой репертуар. Ужасала мысль посмотреть в лицо Саре, которая взбесилась бы, моей матери, у которой случился бы инфаркт, но это были второстепенные страхи, больше всего я боялся другого: когда страсти улягутся, снова просыпаться в одиночестве. Успею ли найти ту, которая заставит трепетать, или одиночество сожрет меня раньше? Да, мой брак оказался подпорченным некоторым прагматизмом, но, с другой стороны, именно это почти обнадеживало. Почти.