Жанна де Ламотт - Михаил Волконский

— Совершенно согласен с вами и уже заранее вижу ту радость, с которой почтенный француз примет этот молитвенник; он будет счастлив, а я, бедный, останусь в полном огорчении!.. — и Орест, глубоко вздохнув, опустил голову.

— Почему же в огорчении? — спросил Саша Николаич.

— Потому что с утра не имел во рту ничего, кроме зубной щетки.

— Вы опять пить?!

— Гидальго!.. Это слово «пить» мне не нравится совершенно!.. И потом, уверяю вас, что нынче в высшем обществе принято пить водку; я могу это доказать моим знакомством с господином Люсли…

— С кем, с кем? — переспросил Саша Николаич.

— С господином Люсли… с тем самым, с которым мы на торгу набавляли цену на молитвенник, а потом он не побрезговал в своей колеснице отвезти меня в трактир. Вы вот этого для меня не делаете, гидальго!..

— Вы говорите, его зовут Люсли? — снова спросил Саша Николаич. — Вы точно помните, что его называли именно так?

— Если вы сомневаетесь, могу вам принести самую страшную клятву. — Орест высоко воздел руку и торжественно произнес: — Высохни на земле вся водка!..

— Да бросьте! — опять остановил его Саша Николаич. — Как имя и отчество этого господина?

Орест стал припоминать.

— Видите ли, великолепный гидальго, — убедительно проговорил он, — надо отдать мне полную справедливость, я был в уже известном градусе, когда поближе познакомился с этим господином; поэтому мне непременно надо выпить три рюмки. Велите подать их мне, и я сейчас же вспомню!

— Орест! — серьезно сказал Саша Николаич. — Я вам уже раз и навсегда сказал, что у меня в доме вы водки не получите…

Орест развел руками:

— Твердость вашего характера напоминает скалу. Но, может быть, пару рюмок разрешите?..

— Ни одной!..

— Делать нечего, приходится припоминать и без водки!.. Его звали, если я не ошибаюсь, Иван Михайлович…

— Иван Михайлович Люсли?! А каков он собой?

— Рыжий, с большими темными очками, строго говоря, как выражаются в салонах, в общем, такая морда, что так и хочется плюнуть в нее…

— Странное совпадение! — продолжал Саша Николаич.

— Что вы в этом находите странного?

— То, что человека, который воспитывал меня в Париже и на попечении которого я рос, звали тоже Иван Михайлович Люсли.

Орест прищурился и покачал головой.

— Нет, мой джентльмен по годам как будто бы не годится вам в воспитатели.

— Да он им и быть не может, потому что мой воспитатель умер!

— Царство ему небесное! — вздохнул Орест.

— Вы знаете, где живет этот господин?

— Вот этого я не знаю! — пожал плечами Орест. — Признаюсь больше: он меня спрашивал, где мое местопребывание, я же осведомиться у него о том совершенно не догадался!

— Очевидно, это совершенно случайное совпадение! — рассудил, наконец, Саша Николаич. — И все-таки мне бы очень хотелось повидать этого господина.

— Он, верно, объявится еще! — успокоил его Орест.

— Почему вы так думаете?

— Да потому, что его крайне интересует этот молитвенник, и, очевидно, он еще наведается, чтобы справиться о нем.

— Я никак не ожидал, — признался Саша Николаич, рассматривая молитвенник, — что это такая редкая и ценная книга.

— Вообще я не понимаю, — даже обиделся Орест, — как это можно платить за самую редкую книгу такие большие деньги!..

В это время в комнату вошел старик — француз Тиссонье, человек очень почтенной наружности, одетый во все черное.

— Я слышал, — заговорил он, — что вы принесли назад мой молитвенник?

— Да, да! — подтвердил Саша Николаич. — Вот он! Возьмите его!

Тиссонье быстро схватил книжку и, тщательно осмотрев ее со всех сторон, как бы желая вполне убедиться, та ли эта самая книга, произнес:

— Да, это она!

— А вы знаете толк в книгах? — спросил у него Саша Николаич.

— Я несколько попривык обращаться с ними в библиотеке монсеньора кардинала…

— Так что вы должны знать, что этот молитвенник — библиографическая редкость?

— Помилуйте! — улыбнулся Тиссонье. — Таких экземпляров довольно много и они никакой библиографической ценности не имеют!

— Вот и верьте после этого ученым! — пожимая плечами, вставил свою реплику Орест. — Один хочет заплатить за эту книгу тысячу восемьсот рублей, а другой говорит, что она ничего не стоит! И выходит, только и справедливо, что правда — только на самом дне стакана…

— Однако, — обратился Саша Николаич к Тиссонье, — за этот молитвенник только что давали тысячу восемьсот рублей…

— А, вот оно что! — протянул Тиссонье. — Теперь я понимаю, монсеньор мне перед смертью наказал хранить этот молитвенник и не отдавать его никому, ни за какие деньги, кроме одного лица, точные приметы которого он мне определил…

— Какие же это приметы?

— Я не имею права говорить это даже вам. Я, признаюсь, думал, что слова монсеньора относительно денег за молитвенник были, так сказать, лишь способом выражения, но теперь я смог убедиться в их полной справедливости, если за эту книгу давали такие бешеные деньги…

— Что же в ней такое? — с живейшим любопытством спросил Саша Николаич.

— Этого мне монсеньор не открыл! — с почтительным поклоном ответил ему Тиссонье.

Разговор заключил Орест, который встал со своего места и резюмировал все ими сказанное так:

— Чем больше я живу на свете, тем больше мне хочется пить водки!..

В четверг, в назначенный Иваном Михайловичем Люсли час сошлись в указанном месте семь человек на заседание под председательством седовласого старца в черной шапочке.

Комната, в которой они собрались, была невысокой, со сводами. Ее окна выходили в сад, стены были выкрашены белой клеевой краской. Посередине ее стоял стол и семь стульев, кресло. Другой мебели в комнате не было.

Приглашенные входили каждый с кокардой своего цвета, вдетой в петлицу, почтительно раскланиваясь с сидевшим в кресле стариком, у которого была белая кокарда, занимали свои места вокруг стола.

Последним в комнату вошел высокий плечистый черноголовый Борянский, развязностью своей походки и свободой манер сразу нарушивший чинность этого собрания. Желтой кокарды не было в его петлице. Он вошел боком, не то поклонился, не то оглядел присутствующих, рассевшихся вокруг стола, и проговорил, ни к кому не обращаясь: «Привет честной компании!», сел за стол и положил на него локти.

Все переглянулись между собой, пораженные таким поведением нового сочлена, и оглянулись на старика, который не спускал взора с Борянского и пристально смотрел на него, чуть улыбаясь одними губами.