Белеет парус одинокий - Валентин Катаев

А вот и «Аркадия», ресторан на сваях, раковина для оркестра– издали маленькая, не больше суфлерской будки, – разноцветные зонтики,скатерти, по которым бежит свежий ветер.

Все эти подробности возникали перед глазами мальчика, однадругой свежее, одна другой интереснее. Но они не были забыты. Нет! Их ни за чтонельзя было забыть, как нельзя было забыть свое имя. Они лишь как-тоускользнули на время из памяти. Теперь они вдруг бежали назад, как домой послесамовольной отлучки. Они бежали одна за другой. Их становилось все больше ибольше. Они обгоняли друг дружку.

Казалось, они наперерыв кричали мальчику:

«Здравствуй, Петя! Наконец-то ты приехал! А мы все без тебясоскучились! Неужели ты нас не узнаешь? Посмотри хорошенько: это же я, твоялюбимая дача Маразли. Ты так любил ходить по моим великолепно выстриженнымизумрудным газонам, хотя это строжайше воспрещалось! Ты так любил рассматриватьмои мраморные статуи, по которым ползали крупные улитки с четырьмя рожками, такназываемые „Лаврики-Павлики“, оставляя за собой слюдяную дорожку! Посмотри, какя выросла за лето! Посмотри, какими густыми стали мои каштаны! Какие пышныегеоргины и пионы цветут на моих клумбах! Какие роскошнейшие августовскиебабочки садятся, в черной тени моих аллей!»

«А это я: „Отрада“! Не может быть, чтоб ты забыл моикупальни, и мой тир, и мой кегельбан! Посмотри же: пока ты пропадал, тут успелипоставить замечательную карусель с лодочками и лошадками. Тут же неподалекуживет твой друг и товарищ Гаврик. Он ждет не дождется, когда ты приедешь.Скорее же, скорей!»

«А вот и я! Здравствуй, Петька! Не узнал Ланжерона? Смотри,сколько плоскодонных шаланд лежит на моем берегу, сколько рыбачьих сетейсушится на веслах, составленных в козлы! Ведь это именно в моем песке ты нашелв прошлом году две копейки и потом выпил – хоть в тебя уже и не лезло – четырекружки кислого хлебного квасу, бившего в нос и щипавшего язык. Неужели ты неузнаешь эту будку квасника? Да вот же она, вот, стоит как ни в чем не бывало наобрыве в разросшемся за лето бурьяне! Тут даже и бинокля не надо».

«А вот и я! И я! Здравствуй, Петя! Ох, что тут без тебя вОдессе было! Здравствуй, здравствуй!»

Чем ближе к городу, тем ветер становился тише и теплей.Солнца уже совсем не было видно; только еще верхушка мачты с крошечным краснымколпачком флюгера светилась в совершенно чистом розовом небе.

Кливер убрали.

Стук пароходной машины звучно отдавался в скалах и обрывахберега. Вверх по мачте полз бледно-желтый топовый огонь.

Все мысли Пети были тут, на берегу, в Одессе.

Он ни за что не поверил бы, если бы ему сказали, чтосовсем-совсем недавно, лишь сегодня утром, он чуть не плакал, прощаясь сэкономией.

Какая экономия? Что за экономия? Он уже забыл о ней. Она ужене существовала для него… до будущего лета.

Скорее, скорее в каюту, торопить папу, собирать вещи!

Петя повернулся, чтобы бежать, и вдруг похолодел от ужаса…Тот самый матрос с якорем на руке сидел на ступеньке носового трапа, а усатыйшел прямо на него, без пенсне, руки в карманах, отчетливо скрипя «скороходами».

Он подошел к нему вплотную, наклонился и спросил не громко,но и не тихо:

– Жуков?

– Чего – Жуков? – тихо, как бы через силу произнес матрос,заметно побледнел и встал на ступеньки.

– Сядь. Тихо. Сядь, я тебе говорю.

Матрос продолжал стоять. Слабая улыбка дрожала на егопосеревших губах.

Усатый нахмурился:

– С «Потемкина»? Здравствуй, милый. Ты бы хоть сапожки, чтоли, переменил. А мы вас ждали, ждали, ждали… Ну, что скажешь, Родион Жуков?Приехали?

И с этими словами усатый крепко взял матроса за рукав.

Лицо матроса исказилось.

– Не трожь! – закричал он страшным голосом, рванулся и изовсех сил толкнул усатого кулаком в грудь. – Не тр-рожь больного человека,мор-рда!

Рукав затрещал.

– Стой!

Но было поздно.

Матрос вырвался и бежал по палубе, увертываясь и виляя междукорзинами, ящиками, людьми. За ним бежал усатый.

Глядя со стороны, можно было подумать, что эти двое взрослыхлюдей играют в салки.

Они, один за другим, нырнули в проход машинного отделения.Затем вынырнули с другой стороны. Пробежали вверх по трапу, дробно стучаподошвами и срываясь со скользких медных ступенек.

– Стой, держи! – кричал усатый, тяжело сопя.

В руках у матроса появилась оторванная откуда-то на бегурейка.

– Держи, держи-и-и!

Пассажиры со страхом и любопытством сбились на палубе.Кто-то пронзительно засвистел в полицейский свисток.

Матрос со всего маху перепрыгнул через высокую крышку люка.Он увернулся от усатого, обежавшего сбоку, вильнул, перепрыгнул через люкобратно и вскочил на скамейку. Со скамейки – на перила борта, схватился зафлагшток кормового флага, изо всей силы шарахнул усатого рейкой по морде ипрыгнул в море.

Над кормой взлетели брызги.

– Ах!

Пассажиры все, сколько их ни было, качнулись назад, будто наних спереди дунуло.

Усатый метался возле борта, держась руками за лицо, и хриплокричал:

– Держите, уйдет! Держите, уйдет!

Старший помощник шагал вверх по трапу через три ступеньки соспасательным кругом.

– Человек за бортом!

Пассажиры качнулись вперед к борту, будто на них дунулосзади.

Петя протиснулся к борту.

Уже довольно далеко от парохода, среди взбитого белка пены,на волне качалась, как поплавок, голова плывущего человека.

Но только он плыл не к пароходу, а от парохода, изо всех силработая руками и ногами. Через каждые три-четыре взмаха он поворачивал назадзлое, напряженное лицо.

Старший помощник заметил, что человек за бортом, видать, неимеет ни малейшего желания быть «спасенным». Наоборот, он явно старается уйтикак можно дальше от спасителей. Кроме того, он превосходно плывет, а до берегасравнительно недалеко.

Так что все в порядке.

Нет никаких оснований волноваться.