Под крики сов - Дженет Фрейм

надевал их на лоб, как будто там, на этом блестящем пятне, где нет волос, на блестящем пятачке, который у стариков и младенцев покрывается чешуей, опять же, как у рыб, находилась тайная пара глаз, которые плохо видят. Футляр, в котором он держал очки, был потертый и тоже блестящий, с оранжевыми точками. В горошек? Что такое горошек, Тоби? Я слышала, как кто-то назвал это горошком, думаю, тетушка Нетти, ты помнишь, мы наблюдали за ней однажды через дверную щелку. На туалетном столике перед ней лежал футляр из ракушек пауа, в руке она держала пуховку и делала макияж, и улыбалась самой себе в зеркале. Улыбка удовольствия, устроенности и того, что называется мудростью. А потом она повернулась, увидела нас и покраснела.

– Как вы посмели подглядывать за мной, пока я крашусь.

Оказалось, это грех. Смотреть, как тетя Нетти красится. И, полагаю, еще хуже ей было оттого, что теперь мы знали ее другое лицо и другую улыбку. Мы поймали ее, как воровку.

– Невоспитанные дети.

Как будто мы подсматривали за ней в туалете, или ковыряли в носу, или делали то, что делают наедине с собой.

Но, Тоби, ты не поправляешься. Ты нас не узнаешь и не разговариваешь с нами, а мы с Цыпкой играем вместе и ждем, когда ты вернешься домой, а дети в школе говорят:

– Твой брат слетел с катушек, ха-ха.

А потом, когда ты выходишь из больницы и идешь к морю, и у тебя случается очередной припадок, все говорят нашей матери:

– Миссис Уизерс, вашего мальчика надо отослать.

Теперь, Тоби, я знаю, что людей отсылают, и мне интересно, куда. Возможно, в Рио-де-Жанейро, где можно петь песенку рыб в море. Отсылают далеко в Рио. Помнишь, пришлось отослать женщину, которая жила по соседству; пришлось отослать, потому что она расхаживала по улице голой, как король в сказке, только у нас люди мудрые, как тот ребенок, они заметили и сказали:

– Эй, так дело не пойдет.

Так что ее отослали, как и другую женщину, Минни Каттл, которая стояла на вершине холма и как градом осыпала всех ругательствами, включая нашу мать, которая давала бы ей еду и одежду даже не потому что та в них нуждалась, а просто так наша мать проявляла любовь, по той же причине она давала нам молоко и держала джерсейскую корову, что дышала нам в лицо травой и молочной пещерой, как любовью; Цыпка поначалу была слишком мала для экстра-мамы, да и целовали ее чаще, а вот наш отец всегда говорил:

– Отстань от меня. – Если наша мать обнимала его или касалась плеча.

Отец грустил, хотя у него был новый велосипед, оставшийся после Фрэнси, и он, наконец, сжег брюки Фрэнси под котлом, тайно предав их огню, и теперь он чувствовал себя виноватым и не любил, когда его целуют.

– Отстань от меня.

И наша мама ставила чайник на огонь, и когда чайник начинал петь, а заварочный чайник стоял, нагревшись, сбоку от плиты, в нем две чайные ложки чая, нет, три, по одной на человека и одна для чайника, как было написано на этикетке, наша мать говорила с тем же взглядом, каким она смотрела на нашего отца, когда хотела его поцеловать:

– Выпей чаю, Боб.

И отец, сбитый с толку, улыбался.

– Как раз то, что мне нужно. Как я раньше не додумался?

Наша мать дала бы Минни Каттл с холма центнер чая в обмен на центнер ругательств; но женщину, обсыпавшую градом долину, отослали; а тебя, Тоби, не отослали, потому что наша мать всегда говорила:

– Никто из моих детей, никто из моих детей.

И так далее и тому подобное. И мы идем, как Тесей или мусорщик в лабиринте, с нашими воспоминаниями, размотанными на нити из шелка или огня; и неизвестно какой силой убивая минотавров нашего вчерашнего дня, мы снова и снова возвращаемся к рождению нити, в наше Где. И что, Тесей или мусорщик будут носить в волосах алый мак из бумаги, или подвязывать штаны, как сверток, бечевкой, скрепляя штанины золотой нитью, как две рождественские хлопушки?

Небо теперь – голубая маска, скрывающая память, бухгалтерские книги и сокровища под стеклянным колпаком,

Рапунцель, Рапунцель, распусти волосы.

Бросай дудочку, свою счастливую дудочку.

Часть вторая

Двадцать лет спустя

15

Тоби

– Поет Дафна из мертвой комнаты.

Я говорю о мокрице и ее тропках на стене, о том, как она по-черепашьи поворачивается, и ее лапках, пишущих в воздухе телеграмму жалости,

– Приходи скорей. Я зарываюсь в закрытые веки стены, и стена с сочащимся привкусом света.

поет Дафна из мертвой комнаты.

Я хранила сон о двух разбойниках под подушкой, и мои разбойники ушли, насытившись моей последней сонной трапезой

на пляж, благословленный ракушкой

где зима льет бархатный солнечный свет

где маленькие пуговицы, как жемчуг

зеленые, как листва караки,

пришиты ко сну исповедью прилива

на морском дне печали моего брата.

В замочной скважине лета

я слышу грохот снегов.

На случай если солнечный свет убивает

я сделаю тебе, Тоби, соляную рубашку

с маленькими, как жемчужины, пуговицами

белыми, как бутон мануки,

вошью в рукава эту дугу моря

всю зиму с кровью твоей жизни.

Глядя на зеленую волну сквозь стекло огня,

я вижу багряную тень.

Тоби, я дам тебе булку голубого воздуха из пшеницы, которая растет в небесах, и опустошу моря ради райской отмели любви, и когда ты умрешь,

поет Дафна из мертвой комнаты.

я скажу, что ты жил в полумире, в микроскопическом местечке с надкусанными апельсинами, похожими на отравленный закат, где ни ветер, дующий только вперед, ни путь обратно, направляемый спелым плодом ночи, не в силах накормить или исцелить тебя.

– Тряпки, кости, бутылки, железный лом, железяки, жизнь на продажу,

поет Дафна из мертвой комнаты.

Теперь, Тоби, кем ты будешь, кем ты будешь,

на мясоперерабатывающем заводе, или в шахте, или в литейном цехе?

Теперь, Тоби, где ты будешь жить, где ты будешь жить

– в лачуге или бунгало, господь простит.

Теперь, Тоби, как ты умрешь, как ты умрешь

– выброшенным в яму из почему.

16

Наличные.

Тоби Уизерс развернул пачку банкнот по десять шиллингов и выложил их слоистой мятой лепешкой из мягкой ржавчины на маленький столик, по форме напоминающий ячейку сот с черным медом.

Один мир назад ульи в своих шляпах стояли в углу двора, и рой пчел в зарослях дрока, и яблоневый цвет, и яблоки размером с мир, до которых