НАТАН. Расследование в шести картинах - Артур Петрович Соломонов

которое вы сочиняете так плодотворно, что начинаете жить там заранее, полностью переселяетесь в него. Либо — беспрестанное сожаление о прошлом, которое, сколь ни старайся, не изменить. Задумайтесь о себе, и вы поймете, что вы есть химера, созданная из вчера и завтра».

Тугрик хлопнул еще пятьдесят, живот озарила непобедимая волна света, и строки замелькали с новой силой, правда, вели они себя нетрезво: перекашивались, наслаивались друг на друга и толкались, а порой даже падали с живота на пол и исчезали: «Вырываться из челюстей прошедшего и грядущего можно только благодаря любви. Только любовь дает возможность жить настоящим. Только любовь дает шанс воистину быть, быть во всей полноте своего существа».

— Только любовь, Нати. Красиво как говоришь… А вот это что? — Тугрик указал на свой живот, на котором явились строки черные, строки суровые, строки ровные и трезвые: — Избранные парадоксы Эйпельбаума периода семейного пессимизма: «Цель брака — дети. Так вынуждены считать те, чья жизнь не удалась, а мечты — разбиты. Каждый неудачник видит смысл своей жизни в другом, маленьком будущем неудачнике. Вечный круговорот несчастных…»

Натан вздохнул, а живот Тугрика продолжил предъявлять Эйпельбауму его собственные, давно им самим забытые слова: «Сам себя не полюбил, но надеешься, что через любовь другого себя примешь? Нет, друг. Из двух калек не получится одного здорового. Создать подлинную семью может лишь тот, кто всю жизнь способен провести в одиночестве»…

Енот вдруг полез обниматься. Целуя Натана, он восклицал: «Это так прекрасно, — чмок, — что ты ничего не понимаешь! — чмок-чмок. — Что ты ни в чем не разбираешься! Виват, Нати, виват! Браво, кипучее, браво, могучее пустое место!»

По животу Тугрика сновали строки из произведений Эйпельбаума периода как семейного нигилизма, так и семейного оптимизма. Тугрик раздраженно смахнул строки с живота, они скользнули на пол и, змеясь, исчезли под плитой. Последними под плиту заползли слова «вечный круговорот несчастных». Енот слегка погрустнел и снизил интенсивность объятий и поцелуев.

— А вот теперь, Нати, главное тебе скажу: подлости я от тебя не ожидал. Как ты мог сказать, что тебе безразличны оставленные тобою люди?

— Да не безразличны! — оскорбился Натан. — Мне просто нечего им сказать, нечего! Я пуст! Пустое место!

— Ой ли?

— Ой ли! — злобно рявкнул Натан в лицо еноту, но тот не смутился и не обиделся.

— Каждым своим заблуждением ты был так увлечен, что оставил тысячи последователей.

Кухонная стена вспыхнула десятками фотографий. Лица женские и мужские сменяли друг друга, возникали и гасли: все это были люди, когда-то поверившие Натану и до сих пор не утратившие веры.

— Видишь тысячи этих оставленных тобой, тоскующих по тебе, верящих в тебя граждан и гражданок? Они — фундамент нашего политического актива! Ты же понял, к чему я клоню? — енот поднялся во весь рост, грудь его теперь пересекала лента с орденами, и он, сделав благородный полупоклон, поднял тост: — За царя Натана!

Эйпельбаум захохотал, замолк и засмеялся снова. Но тост поддержал.

Далее в памяти Натана случился непродолжительный провал: но он помнит, что вместе с енотом неутомимо сдвигал бокалы — во имя муз и разума. Сдвигал и увещевал:

— Тугрик, дорогой, я не верю в политические реформы. Все это пустое, все это неглавное. Необходимо преобразование человека, а не государства.

— Ты слишком русский Натан, ты чрезмерно, чрезвычайно русский! — енот начал с восторгом, но закончил с осуждением и грустью: — Твоя привычка жить, будто не существует государства, приведет к тому, что оно тебя сожрет.

— Преобразование человека! — упрямо повторял Натан. — А не государства! Этому я посвятил свою жизнь… Ты же видел, — Эйпельбаум указал на стену, на которой все еще мелькали эпизоды его прежнего жития, исполненного позора и героизма.

— Ты отравлен русской культурой… Как это случилось? Может, ты еще и православный? Может, ты сейчас воздашь хвалу смирению? Передо мной — бунтовщиком и карбонарием? Нисколько не стыдясь своего рабства?

— Да при чем тут рабство, енот-ты-либерал!

— Что-то непристойное ты произнес сейчас, Натан. Покайся.

— Хватит уже! Я все понимаю! Верховенство права, торжество демократии — все это задачи великолепные! Но! Не первостепенные! — Натан налил себе снова и поднял рюмку. — Человеческий удел так трагичен, что…

— Ой, не начинай! Твоя любовная лирика у меня уже в печенке, а она ведь такая мааааленькая…

— Да я не про несчастную любовь! И если б только в ней было дело!

— Да вообще не в ней дело, Нати. Не верю я в нее, — он посмотрел на Эйпельбаума с внезапной суровостью. — Ты своим биографам голову морочить будешь, а я-то тебя знаю, как свои пять ноготков, — он показал Натану правую лапку, возложил ее на бутылку с водкой и поклялся. — Не верю ни в твою несчастную любовь, ни в простоту твою, которую ты тут передо мной изображаешь. Твое страдание — от жажды великого смысла и сокрушительной миссии, вот откуда оно, Нати.

Выпили снова. Погрузились глубже. Натан упрямился:

— Ты пойми: лишь поверхностные люди могут надеяться, что со сменой правительства или сменой политической системы изменится трагическая сущность жизни. Это иллюзия, Тугрик, и я не стану ей служить. Зло слишком многолико и хитроумно, чтобы можно было победить его, изменив государственное устройство. Я верю в изменение мира только через изменение каждого отдельного человека. Усилия самосовершенствования можно предпринимать только в одиночку. Тут общество не поможет — ни хорошее, ни плохое. Никакое.

— Наливай! — патетически приказал Тугрик. — Открывай и наливай!

— Вторую бутылку? А впрочем… — Натан выполнил повеление енота. — Как в тебя вмещается? И печень у тебя, говоришь, карликовая?

— Я такого не говорил, — насупился енот.

— А как у тебя с похмельем? Утром нужен рассол? Сохрани баночку, вот эту, с черри… Ты чего?

Тугрик трясся от смеха на коленях Эйпельбаума. Они выпили еще по одной, и еще по одной. Енот закусывал орехами и занюхивал хвостом, предлагая Натану сделать то же самое. Тот поначалу отказывался, но когда часы пробили два, согласился: погрузил нос