НАТАН. Расследование в шести картинах - Артур Петрович Соломонов

Мы молчали. Лишь батюшка стонал в ореховом дыму: «Если енот умел паять, то все кончено…»

Мир входящим

Натан облачился в крестьянское платье, стал питаться исключительно щами и кулебяками, а спать ложился в огромном самоваре.

Вскоре по Москве разнесся слух — поначалу с оттенком осуждения и комизма, а потом преклонения и восторга, — что некий изумительный еврей поселился в самоваре и произносит оттуда настолько проникновенные славянофильские речи, что тают сердца даже самых закоренелых либералов. Говорили, что сторонники Запада и прогресса прямо там, у чудесного самовара, надевают лапти, навеки отрекаясь от модных европейских туфель; менеджеры среднего и высшего звеньев бросают наземь свои айфоны и берут в руки плуги, пытаясь вспахать паркет в квартире Эйпельбаума.

Кто приходил просто поглазеть на чудесного енота и поразительного еврея, тот неизбежно становился адептом. Тех, чья душа предчувствовала, что Россия стоит на особом, неведомом даже ей пути, встреча с Натаном потрясала до самых глубин, а порой и глубже.

Приходящих к Натану Самоварцу принимал енот.

Держа спину прямо и с достоинством, что абсолютно несвойственно енотам в дикой природе, он чинно предлагал гостям снять верхнюю одежду и обувь. Исполненный непостижимого символизма и полнейшей таинственности, он проводил гостей по узкому, даже тесному коридору, увешанному портретами Аксакова, Тютчева и других великих славянофилов. Подле каждого портрета енот останавливался и кланялся в пояс.

— Наши отцы и благодетели, — шептал Тугрик. — На них стоим.

Потрясенные гости тоже кланялись, а Тугрик умиленно нашептывал: «Ниже… Еще ниже… Лбом о пол, прошу вас… Чтобы он, — енот указывал на комнату, где ожидал гостей Самоварец, — услышал наш преданный стук».

Гости неукоснительно следовали требованиям енота. Когда каждый пришедший лобным стуком оповещал о своей готовности увидеть Самоварца, Натан восклицал из глубин, и голос его был гулок и громаден:

— Мир входящим.

И входящие входили…

Самовар издавал кворчащие звуки, словно приступал к долгожданной работе кипящий котел старинных идей. С победоносным звоном отбрасывая самоварью крышку, будто из колоссального миролюбивого танка являлся Эйпельбаум и начинал обстрел аудитории великими и древними словами.

Демонстративной украдкой смахивая слезу, енот тихонько восклицал: «Аллилуйя!»

Будущие последователи повторяли енотье восклицание. Много среди них было тех, кто пришел из прежних организаций Натана: сбылось пророчество Тугрика. «Прежние» были готовы меняться вместе с Натаном. Ведь они никогда не сомневались, что Эйпельбаум вернется, и теперь были счастливы снова видеть своего учителя на коне, вернее, на вершине самовара. Натан опять был с ними, правда, учил теперь совсем другому.

Вырвавшись из самовара на русские просторы, Натан вдохновенно цитировал протопопа Аввакума. Он творчески преображал наследие святого вздорного старца: как-никак двадцать первый век на дворе.

— Все западные кумиры, политики да философы, правители да писатели, Аристотели да Марксы, Черчиля да Буши, все поголовно — мудры быша, и шо с того? Все они — во ад угодиша! — с мрачным торжеством погружал Натан «Черчилей да Марксов» в геенну. Люди, на глазах енота становящиеся адептами, восхищенно вторили Натану:

— Угодиша!

— И взовьются сучьи дети выше облаков! — ликовал Самоварец. — Но котел адский уготован им!

— Сучьим детям! — вторили последователи.

Натан проповедовал, не снимая кипы. Если это смущало адептов, в дело вступал енот.

— Чувствуете? — спрашивал он, не сводя с Натана завороженных очей. — Кипа преображается русскими энергиями. Теперь она заодно с самоваром и лаптями. В русском котле переплавляется все чуждое и на наших глазах становится отечественным. Чуете? Прямо сейчас и здесь творится истинно русское!

Прихожане чуяли. Они готовы были поклясться, что над головой Натана сияет нимб. Но это было преувеличением, или, вернее — массовым предвидением. Полноценный нимб засияет позже. Ведь он еще не приступил к исполнению своей исторической роли. Потому над головой Натана пока что сияла лишь половина нимба.

Запрет, запрет, запрет!

В глубинах самовара было выпестовано одно из самых мощных политических движений наших дней. Здесь, делая селфи в лаптях и кафтане, а также позируя еноту для периодических изданий, Натан тщательно продумывал алгоритм дальнейших действий.

Перемена в политической судьбе Натана произошла, когда он произнес антиамериканскую проповедь, и она была мгновенно разнесена по всему русскому миру.

— Надо ли побывать в Америке, чтобы ее возненавидеть? Так спросил меня вчера один пытливый юноша. Дети! Не стремитесь туда! Едва лишь увидите их землю, как только увидите людей — погаснет Америка как русская идея! Не колумбами же вы туда поплывете, а русскими рыцарями добра! А разве можно им созерцать Америку? О, страшитесь, братья, страшитесь утратить идеал, пусть даже и идеал ненависти, ибо — открою тайну — без идеала ненависти не будет у вас идеала любви! Ведь и любящие Америку, и ненавидящие ее, в большинстве своем, мною так любимом, никогда в ней не бывали! О, Америка — великая фантазия нашего народа! Не дайте ей угаснуть от столкновения с реальностью! А когда вы, дети, встанете во главе страны, сделайте все, чтобы закрыть границы, дабы воссияла идея Америки во всей чистоте и силе, воссияла и не погасла! Ведь те, кто побывал там, это люди с померкшим взором: они явились оттуда с жаждой жрать и побеждать, но без великой идеи. Запрет, запрет, запрет!

— Запрет! — вторила паства, и семеро мужчин, во время проповеди Натана испытавшие антиамериканский катарсис, порвали заграничные паспорта и обнялись, освобожденные от ереси туризма. Глядя на просветленных антиглобалистов, Натан умилился и произнес одну из самых проникновенных проповедей, обращенных, разумеется, к юношеству:

— Есть лишь одно чувство, которое нельзя утолить: чувство любви к Родине. Чем больше пьешь из этой чаши, тем более жаждешь. Юноша! Все пройдет, женские лица мелькнут и исчезнут, и даже самое любимое померкнет, иссякнет его сияние… Появятся дети и выпорхнут из твоего гнезда; ты станешь сед, утратишь зубы, мысль твоя ослабеет и одряхлеют чувства, но! Если ты не