«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз - Алексей Николаевич Баскаков

class="a">[104]. За четыре месяца московская редакция пятикратно просила его написать для нее статью. Но статья в этот период времени так и не появилась.

В середине тридцатых годов Томас Манн постепенно нашел выход из идеологического тупика, в котором он неожиданно оказался после гибели Веймарской демократии в 1933 году. Его ориентир назывался новый гуманизм. Идея сама по себе была достаточно популярной. Так, Генрих Манн еще 28 июля 1935 года писал Сергею Динамову, одному из редакторов «Интернациональной литературы»: «Позвольте мне добавить, с какой симпатией я следил на Парижском конгрессе за речами русских писателей. Провозглашенный ими “новый гуманизм” есть, без сомнения, счастливейший поворот, который может свершиться»[105].

В июне 1936 года Томас Манн, выступая с речью на заседании «Международного комитета за интеллектуальное сотрудничество» в Будапеште, заявил: «Что сегодня было бы необходимо, так это воинствующий гуманизм, исполненный понимания того, что принцип свободы, терпимости и сомнения не должен позволить фанатизму, у которого нет ни стыда ни сомнения, использовать и захватить себя, понимания того, что у него есть не только право, но и обязанность защищать себя»[106]. В дневнике он высказался на этот счет более сжато: «Демократия должна действовать только для демократов, иначе ей конец»[107]. Томас Манн едва ли рассматривал Советский Союз как политическое воплощение этого гуманизма. Но и он, и его брат Генрих своими высказываниями укрепляли имидж антифашистской «авторитарной демократии», который Советский Союз создавал себе в западных интеллектуальных кругах.

18 июня 1936 года в Москве умер Максим Горький, очерк которого о Льве Толстом в свое время сильно повлиял на манновскую теорию «азиатизма». Томас Манн реагировал на его смерть прочувствованным некрологом[108], напечатанным в московской газете «Дойче цайтунг». Все три врача, лечившие Горького, стали жертвами сталинской машины террора. Они были обвинены в преднамеренно ложном лечении с целью убийства «флагмана пролетарской литературы» и в марте 1938 года расстреляны.

В редких случаях симпатии Томаса Манна подвергались испытанию на прочность. Бернард фон Брентано – писатель-эмигрант, разочаровавшийся в коммунизме, сообщил ему в конце июля 1936 года об аресте Кресцентии Мюзам. Она была вдовой анархиста Эриха Мюзама, убитого в 1934 году в нацистском концлагере. Эмигрировав в Советский Союз, она в апреле 1936 года была там арестована по подозрению в контрреволюционной деятельности. После разговора со своим гостем Томас Манн записал: «Гнев Брентано на Москву односторонен и ведет к болезненному преклонению перед нацизмом, в смысле его обоснования следует все же его запомнить»[109].

Случай Кресцентии Мюзам взволновал Томаса Манна, поверхностно знавшего ее мужа в школьные годы в Любеке. 1 августа 1936 года он обратился с пространным письмом к Кольцову, в котором ссылался на проект новой советской конституции и ставил под вопрос правомерность ареста Кресцентии Мюзам. По основному закону, подчеркивал он, СССР предоставляет таким лицам политическое убежище. «Как же горько для всех нас, – резюмировал он в конце письма, – желающих усмотреть в новой <…> конституции инструмент авторитарной демократии, если бы это убежище на деле имело вид тюремной камеры!» Чтобы отвести подозрения от вдовы Мюзама, Томас Манн описал ее как личность недалекую и политически безобидную. От анархических идей ее мужа он решительно отмежевался[110]. В ноябре 1936 года ее освободили, но в 1938 году арестовали снова.

В политическом смысле Кресцентия Мюзам была всего лишь незначительной фигурой, но ее судьба симптоматична для реалий конца тридцатых годов. Террор, не прекращавшийся в Советской стране с 1917 года, достигал очередной кульминации. Одна группировка внутри ВКП(б) сводила счеты с другой. Сталин избавлялся от конкурентов в собственных рядах, по сути своей не менее преступных, чем он сам и его союзники. Но масштабы чистки напугали западноевропейскую общественность, которая, как многократно писал Шмелев, обычно наблюдала за террором с интересом и любопытством. 25 августа 1936 года озадаченный и смущенный Томас Манн прокомментировал эти события в дневнике: он явно не понимал, что происходит. Его окончательный вывод звучал: «Скверные загадки»[111]. Между тем большая чистка набирала обороты. Она продолжалась несколько лет и затронула сотни тысяч людей, не имевших к политике никакого отношения.

Бунину, пережившему в 1918–1819 годах кровавый хаос коммунизма, пришлось тем временем познакомиться и с национал-социалистическим «порядком». После лекционного турне в Праге и городах Германии он следовал через Нюрнберг и Мюнхен в Швейцарию. 26 октября 1936 года он собирался пересечь германско-швейцарскую границу у города Линдау. Представитель германских властей в штатском без разъяснения обстоятельств и предъявления каких-либо обвинений отвел его в камеру и стал срывать с него одежду. «От потрясающего изумления, – пишет Бунин, – что такое? за что? почему? – от чувства такого оскорбления, которого я не переживал еще никогда в жизни, от негодования и гнева я был близок не только к обмороку, но и к смерти от разрыва сердца, протестовал, не зная немецкого языка, только вопросительными восклицаниями – “что это значит? на основании чего?” – а “господин” молча, злобно, с крайней грубостью продолжал раздевать, разувать и обшаривать меня»[112]. Затем писателя под дождем отвели в местный арестный дом, где допрашивали без переводчика. Через несколько часов нашлась якобы переводчица на французский язык, которая задавала ему все новые и новые абсурдные вопросы. К вечеру шестидесятишестилетнего нобелевского лауреата освободили, и он смог покинуть пределы Германской империи.

10 ноября 1936 года Томас Манн записал радостную новость: «Письмо русского Госиздата по случаю 19-й годовщины пролет[арской] революции. Выход моего 3-го тома с новеллами, который доводит собрание до пяти томов. 6-й следует. Мои книги сразу раскупаются»[113].

Шестой том с драмой «Фьоренца» и поэмой «Песнь о ребенке» был датирован 1938 годом. Имя редактора и переводчика Вильгельма Зоргенфрея уже не значилось на его авантитуле, так как в том же году он был арестован и расстрелян за якобы контрреволюционную деятельность.

После успешного визита в СССР Андре Мальро, состоявшегося весной 1936 года, Кольцов и еще один компетентный функционер по имени Александр Щербаков докладывали Сталину, что осенью в Москву приедут Фейхтвангер и Томас Манн[114]. Но в результате Фейхтвангер отправился в путешествие один. 23 июля 1936 года, во время подготовки его визита сталинское политбюро одобрило предоставление ему субсидии в размере 5000 долларов США на оплату киносценария по его роману «Семья Оппенгейм»[115].

Фейхтвангер прибыл в Москву 1 декабря 1936 года. В начале января его принял Сталин и беседовал с ним три часа. Диктатор произвел на писателя сильное и положительное впечатление. Позже Фейхтвангер писал: «Народ говорит: мы любим Сталина, и это