«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз - Алексей Николаевич Баскаков

– наивнейшее и естественнейшее выражение его согласия с экономическими условиями, с социализмом, с режимом»[116].

Фейхтвангеру разрешили присутствовать на судебном заседании, на котором, в частности, судили бывшего функционера и докладчика на съезде 1934 года Карла Радека. Начальные сомнения писателя в правомерности процесса прошли, по его словам, «как соль растворяется в воде»[117]. Радек был обвинен в соучастии в заговоре и приговорен к десяти годам лишения свободы. В 1939 году он умер в тюрьме.

Покидая СССР 5 февраля 1937 года, Фейхтвангер не смог сдержать эмоций и с пограничной станции отправил Сталину телеграмму со словами восторга и восхищения. Наверное, в этом особенно выражалось его наивное и естественное согласие с советской системой. Его книга о путешествии в СССР вышла в том же году под названием «Москва 1937» в амстердамском издательстве «Керидо».

Братьям Маннам удалось избежать подобного путешествия. Регулярные рабочие контакты с советскими издательствами они поддерживали и далее. В конце декабря 1936 года Бехер попросил Генриха Манна написать «несколько строк об “Инт[ернациональной] литературе”, которые мы могли бы использовать для пропаганды»[118]. Слово «пропаганда» употреблялось в таком контексте впервые. К Томасу Манну Бехер обратился с просьбой выдвинуть брата Генриха на Нобелевскую премию по литературе. Для русских писателей Бунина и Шмелева, которые несколько лет назад тоже пытались склонить Томаса Манна к номинации их на премию, она должна была стать гарантией выживания. Для Советов, стоявших за Бехером, присуждение премии Генриху Манну в год юбилея их революции было бы блестящим пропагандистским ходом. Но ответ из Цюриха, при всей своей корректности, был отрицательным. Томас Манн полагал, что шансы его брата получить Нобелевскую премию слишком невелики по причине «интеллектуального настроя» в Нобелевском комитете. И помимо этого, его, Томаса Манна, в случае такой рекомендациии сочли бы пристрастным[119]. Нобелевский проект под названием «Генрих Манн» не удался.

Компетентные службы в Москве были, вероятно, разочарованы, когда узнали о путешествии Томаса Манна в США в апреле 1937 года. Его приезд в СССР заставлял себя ждать, несмотря на неоднократные приглашения. В Америку он ехал уже в третий раз с начала эмиграции. На этом фоне его обещания в скором времени посетить Советский Союз звучали в лучшем случае как дежурная вежливость. Тем не менее в Москве относились к такому невниманию терпеливо и снисходительно. Томас Манн был важен Советам как симпатизирующий интеллектуал с мировым именем. Его контакты в высоких сферах США определенно могли принести им еще большие дивиденды, чем его личное присутствие в советской столице.

В СССР готовились отмечать двадцатую годовщину Октябрьской революции. Редактор русскоязычного отдела «Интернациональной литературы» Сергей Динамов в мае 1937 года попросил Томаса Манна прислать какую-нибудь работу по случаю юбилея. «<…> будь то рассказ, набросок, воспоминание, публицистическое высказывание и т. п., – писал он, – наши читатели воспримут это с большой и живейшей благодарностью»[120].

Томас Манн отвечал Динамову, что недавно ему уже приходило такое предложение из Москвы и что он отреагировал на него небольшой статьей. Он имел в виду свое письмо Союзу советских писателей от 5 апреля 1937 года.

Уважаемые господа, – говорилось в этом многостраничном послании, – призывая «писателей мира» присылать статьи для сборника, который Вы хотите издать к двадцатилетию существования Советского Союза, Вы, вероятно, не совсем отдаете себе отчет в том, какого отчаянного мужества требуете этим от нас, своих западных коллег. Обнаружить коммунистические – да что я говорю, хотя бы какие-нибудь социалистические симпатии означает сегодня в Европе просто стать мучеником. Это означает стать объектом ненависти, нападок, доходящих до призыва к убийству, и дикой травли, которые Вам трудно себе представить – ибо в противном случае Вы не проявили бы простодушной безжалостности, отправив Ваш призыв и мне – писателю, так или иначе все-таки еще дорожащему буржуазно-консервативной репутацией[121].

Верил ли он в то, что писал, или только угождал «заказчику»? В тридцатые годы Советский Союз посетили, в частности, его коллеги Бернард Шоу, Анри Барбюс, Эмиль Людвиг, Луи Арагон, Герберт Уэллс, Ромен Роллан, Андре Мальро, Рафаэль Альберти, Андре Жид и – не в последнюю очередь – Лион Фейхтвангер. Почти все они удостоились личной беседы со Сталиным. Вернувшись в Западную Европу, они – за исключением Андре Жида – беспрепятственно и беззастенчиво рассказывали о восхищении, которое вызывал у них советский диктатор. В Швейцарии, где Томас Манн жил, и в Чехословакии, чьим гражданином он стал в 1936 году, коммунистические партии не пользовались особой популярностью, но они были легальными и принимали участие в выборах. Премьер-министром соседней Франции недавно стал социалист Леон Блюм. Может быть, Томас Манн «широким жестом» переносил реальность своей германской родины на всю Европу?

В письме далее говорилось, что к своей буржуазно-консервативной репутации он, однако, предпочитает относиться иронически-снисходительно. Ему никогда не удавалось убедить себя в радикальной враждебности, которую «русский коммунизм», как принято считать, испытывает по отношению к традициям, а также в намерении большевиков разрушить западную культуру. Как пример уважения Советов к классике он привел отмечавшееся в СССР столетие со дня смерти Пушкина. Затем он плавно перешел к своей статье о Пушкине, опубликованной в феврале 1937 года в газете «Прагер прессе». Имя великого русского поэта Томас Манн использовал как подпорку для весьма шаткой идейно-политической конструкции. Речь шла о «новых отношениях терпимости и дружбы между восточным социализмом и западным гуманизмом».

В этой связи стоит упомянуть, что в феврале 1935 года русская диаспора основала в Париже Пушкинский юбилейный комитет, в который входили многие из ее именитых представителей: Бунин, Шмелев, Рахманинов, Шаляпин, Лифарь. Параллельные мероприятия в Советском Союзе замышлялись как демонстративный противовес русской инициативе и пропагандистская акция, схожая с празднованием толстовского юбилея в 1928 году. По привычной схеме Советы предпринимали огромные усилия, чтобы переформатировать Пушкина и сделать из него предвестника социализма. Грубый диссонанс советского возвеличивания Пушкина не достиг слуха Томаса Манна.

В письме Союзу советских писателей от 5 апреля 1937 он дистанцировался от коммунистической диктатуры, но сразу же заявил, что «диктатура во имя человека и будущего, во имя свободы, правды и справедливости» вполне возможна. Затем он, подчеркнуто не связывая лично себя с советской системой, адресовал ей еще несколько тонких комплиментов. Штампы из арсенала советской пропаганды он обосновывал историческими параллелями. Финальным аккордом письма звучало славословие новой сталинской конституции.

Письмо Союзу советских писателей было шедевром политической обтекаемости и идейного фантазерства. Сделать однозначный пропагандный капитал Советы могли только на его вводной части, из которой следовало, что сторонники социализма подвергаются на Западе