Золотое сечение (седьмая скрижаль завета) - Анхель де Куатьэ

– Ну что ж, все необходимые предварительные пояснения сделаны. И я читаю очень важный кусок... – Андрей достал из кармана пиджака «Учителя танцев» и начал читать. «Я все же, я – стоик, – говорит Максимилиан Сексту, – И я верю, что мудрый, чьи суждения истинны, является единственным хозяином своей судьбы. То, что я почитаю – добродетель, справедливость, мою личную ответственность перед небом, – не может быть у меня отнято, и это моя судьба.

Никакие внешние силы не могут лишить меня моей добродетели, моего справедливого рассуждения, моей личной ответственности за мои поступки. Я – царь и господин своего внутреннего мира, и он неприкосновенен ни для императора, ни для черни.

Меня можно убить, обесчестить, лишить всего, что я нажил за сорок пять лет жизни. Но в главном: я – город, который нельзя взять штурмом, нельзя сжечь или разорить. Рим – можно, а меня – нет. И поэтому я ничего не боюсь».

Перед моими глазами пронеслись ужасающие картины.

Горящий Рим. Сначала всполохи пламени в разных частях города, а потом все разрастающееся зарево, подобно гигантскому огненному зверю, пожирающее саму жизнь. Крики, стоны людей, паника, смерть.

Рим горит еще несколько дней. Но виновники пожара уже названы. Начинаются гонения на христиан. По приказу Нерона людей хватают прямо на улицах, разыскивают среди обгоревших развалин, отряды преторианцев прочесывают окрестности Рима.

А тем временем на пепелище «вечного города», как грибы после дождя, растут амфитеатры – места будущих пыток и казней. Здесь люди будут умирать без счета. Рим хочет увидеть кровь, много крови. Рим хочет забыть о своем ужасе.

Максимилиан заточен в императорской тюрьме. Его камера похожа на огромную дворцовую залу – каменные полы, высокий сводчатый потолок и большие арочные окна, глядящие на руины когда-то блиставшей величием столицы мира.

Нерон решил свести с Максимилианом счеты. Свободолюбивого сенатора нельзя запугать. Его легче убить, чем сделать послушным. И случай представился. Теперь сенатор-стоик обвинен в симпатиях к христианам, и будет казнен вместе с ними.

– Максимилиан бесстрашен, – говорит Андрей. – Ведь он в ладу со своей совестью. Он честен с самим собой и верен самому себе. Ему просто нечего бояться. Как можно бояться, если ты не сделал ничего предосудительного? «Нет, страх – это слабость, – рассуждает Максимилиан. – Страшась, ты предаешь самого себя. Это недостойно». То же самое и Максим: «Будь самим собой, и тебе нечего будет бояться». Но оба страдают... В чем же причина их страдания? «Потому что я не знаю, в чем смысл страдания!» – говорит Максимилиан. Он спрашивает себя об этом – и наталкивается на пустоту. За дверью его камеры уже стоит смерть, а он так и не понял этого! Какой в нем смысл?! Зачем это дано человеку?! Ради какой цели?! Нет ответа. Пустота. И то же самое Максим. Он нашел себя, свое дело. И вдруг жизнь отнимает у него это – он парализован.

Я вспомнил Максима. Танец был для него всем. Еще в детстве знахарка сказала его матери: «Он будет у тебя учителем... учителем танцев! Только этим и спасется!» И танец, действительно, открыл ему жизнь. Максим выпорхнул в нее благодаря танцу, словно птица через малюсенькую дверцу золоченой клетки.

«Легкие, семенящие, как капель, шаги к краю сцены, парящие, почти невесомые руки. И вдруг – будто бы вырвавшийся из груди крик – резкий прыжок...

Через мгновение Максим снова потерял себя. Он не чувствовал собственного тела, не контролировал своих движении и даже не понимал, что именно он делает. Он просто жил – вдруг, внезапно, по-настоящему.

Пробежка, фуэте, изгиб тела, гран батман, прыжок жете – один, другой, третий, падение, и снова, снова полет.

Нет, не натянутые струны напрягали в этот момент резонаторы скрипок и виолончелей. Нет, это его душа – чистая, еще совсем юная – рвалась на свободу. И каждый миг, каждое движение открывали ее чему-то высшему, чему-то, у чего нет названия.

Танец был его жизнью, его внутренним миром, его Вселенной.

Максим не танцевал – он священнодействовал, являя в танце чудо собственного преображения. Из угловатой, нерасторопной гусеницы он вдруг превратился в парящую бабочку – величественную, царственную в своем утонченном изяществе».

– Да, трудно представить себе более подходящую кандидатуру на роль хранителя третьей Скрижали, – расслышал я голос Андрея сквозь пелену нахлынувших на меня воспоминаний. – И Максим, и Максимилиан – они превозмогли свою боль. Один отлучен от танца, которым он жил, другой приговорен к смерти. Но они держат удар. Их беспокоит только судьба женщины – Ани, Анитии.

– Но почему ты думаешь, что именно в таком человеке нужно было прятать третью Скрижаль? – перебил его Данила.

– Очень просто, – улыбнулся Андрей. – Сказать, что все иллюзия, может кто угодно. Большого ума для этого не требуется. Но от Максима и Максимилиана нужно было большее. Это «утверждение» должно было стать частью их самих. Но как?! Они победили страдание в своей жизни. Они воины. Они умеют держать удар. Они не сдаются. Они знают, как это – быть. Они Учителя! И теперь частью их самих должна стать фраза: «Все иллюзия». Немыслимо!

– Да, действительно, – согласился Данила. – Я как-то об этом не подумал.

– Они боролись со страданием, это был их душевный труд. Они искали выход и нашли его. Но когда они победили страдание, когда они смогли отодвинуть его от себя, научились смотреть на него со стороны, оказалось, что они боролись с иллюзией! Проблема простого решения.

– Выбрать дорогу к счастью? – уточнил Данила.

– А что может быть проще? Не бороться со страданием, а пройти мимо него – ответил Андрей. – Я слышал историю про одного духовного учителя. Этот странный человек всю свою жизнь оставался счастливым, улыбка ни на секунду не сходила с его лица! Вся его жизнь была словно бы исполнена ароматом праздника...

И даже на смертном одре он продолжал весело смеялся. Казалось, что он наслаждается приходом смерти! Его ученики сидели вокруг – озадаченные, растерянные – и недоумевали.

Наконец, один из них не вытерпел и спросил:

– Учитель, почему Вы смеетесь? Всю жизнь Вы смеялись. Но мы так и не решились спросить у Вас, как Вам это удается. А сейчас мы и вовсе растеряны. Умирая, Вы продолжаете смеяться! Но что же в этом смешного?!

И старик ответил:

– Много лет назад я пришел к моему Учителю. Я был тогда молод и глуп, как вы сейчас. Мне было всего семнадцать лет, а я уже был страдальцем – измученным и озлобленным на жизнь. Моему Учителю тогда было семьдесят, и он смеялся просто так, без всякой причины. Я спросил его: «Как Вам это удается?» И он ответил: «Я свободен в своем выборе. И это мой выбор. Каждое утро, когда я открываю глаза, я спрашиваю себя: „Что ты выберешь сегодня – блаженство или страдание?"» И так получается, что с тех пор и я каждое утро выбираю блаженство. Но ведь это так естественно!