Горестная история о Франсуа Вийоне - Франсис Карко

— Пусть он приедет сюда и попытается взять свое, — объявил один из них. — Он у меня получит!

— Пикой в зад! — расхохотался другой.

А некий Олен Серне, имевший манеры большого сеньора и носивший в насмешку над богатыми горожанами, которых он грабил, шляпу с длинным хвостом сзади, заявил:

— Запомните, почтенные: ежели он заявится, он — мой!

Колен почувствовал, что его идея обретает плоть, поскольку понимал: если Великий Кайзер решит покинуть Париж, чтобы посетить своих подданных и повести их на какое-нибудь крупное дело, ни один из них, несмотря на внешние проявления непокорства, не откажется.

— О чем задумался? — любопытствовал Белые Ноги, когда замечал, что его друг Устричник впал в мрачную задумчивость. — Сожалеешь о своей прошлой жизни?

— Да нет. Тут ты не угадал, — отвечал ему Колен. — Погоди, сам увидишь.

— Что увижу?

— Пока нам везет, и мы можем быть спокойны, но настанет день, когда все может измениться.

Изучив привычки и настроения главарей шаек, Колен не терял времени зря. Он был куда умней и хитрей, чем Белые Ноги, и установил тесные связи с самыми смелыми из них, всячески им льстил, наезжал в гости и, когда представлялся случай поговорить откровенно, объяснял, что если они не будут поддерживать друг друга больше, чем сейчас, то в конце концов их всех поодиночке разгромят и рассеют.

— Да ну? — был обычный ответ. — И кто же нас разгромит?

Они хохотали, до того им казалась нелепой подобная мысль, и ставили Колену выпивку, чтобы он еще повеселил их своими речами.

Но Колен гнул свое, рассказывал, что когда он уходил из Парижа, то узнал, что уже то ли подписан, то ли вот-вот будет подписан ордонанс[11] о создании постоянной армии, и тогда все пойдет по-другому.

— Но кто ее поведет? — не веря Колену, спрашивали они. — Нужен человек, который знал бы воинское искусство и сумел бы разгромить нас одного за другим. Ну и что? Нашли такого?

— Наберитесь терпения, — отвечал им Колен.

Олен Серне, которого такие разговоры приводили в необъяснимую ярость, орал:

— Да ты спятил! Найти-то они, может, и найдут, но пусть он попробует выкурить нас из наших логовищ, by got![12] Нет, это, скорей, мы попрем его отсюда! Вот так-то, приятель!

А потом, внезапно переходя от ярости к подозрительности, он сверлил глазами Колена и уже не прерывал его.

Проведя такие разговоры с каждым из главарей и посеяв в их душах тайную тревогу, Колен решил возвратиться в Париж. Он вручил свой меч Белым Ногам и пешком, делая не; слишком большие переходы, шел по дорогам, встречая на своем пути то коробейников с коробами товаров на спине, а то и мазуриков, которым он отвечал на цветном жаргоне, когда они кричали ему, чтобы он остановился. Теплая погода почему-то наполняла его уверенностью в успехе. Кривые раскидистые яблони были покрыты цветом, начинали зеленеть кусты, пробивалась первая трава, а на лугах, там, где земля была порыхлей и вода не застаивалась, видны были яркие пестрые пятна — то расцвели примулы, первоцветы. Все вокруг выглядело таким свежим, светлым, бесхитростным, чистым. В воздухе смешивались запахи леса, воды, пашни, где уже вовсю зеленели озимые; птицы заливались и таскали в клювах сухие травинки для гнезд.

Пока Колен издали, в промежутке между невысокими пологими холмами, не увидел Париж, он шел размеренным шагом, как человек, занятый своими мыслями. Но стоило ему различить на фоне неба очертания высоких городских стен, сердце у него дрогнуло от радости, и он пошел быстрей. По левую руку за тополями он угадывал плавные извивы залитой солнцем Сены. На берегу женщины стирали белье и раскладывали его сушиться на травке. Колен с удовольствием смотрел на них. А дальше за рекой он узнавал Лувр и Малый Бурбонский дворец с его мощными башнями и зубчатые крыши университетского квартала, выше которых были только церковные колокольни.

«После пятимесячной отлучки, — мысленно сказал себе Колен, проходя через Сен-Жерменские ворота, под аркой которых было прохладно, а по стенам сочилась вода, — я снова здесь и снова займусь ими».

И вспомнив Ренье, он ощутил сожаление, что тот был первым, кого он по дружбе научил всяким воровским приемам.

Пока Колен вдали от Парижа совершенствовался в своем новом ремесле, Франсуа стал бакалавром, и Колен в душе был рад за него, потому что любил Франсуа и по-своему желал ему добра. Да только какой из него бакалавр, если кровь у него кипит от жарких вожделений!

— Ладно, хватит этих сопливых рассуждений, — сказал он себе. — Я должен сделать все, чтобы убедить их и они были со мной. В конце концов, оба они не дураки. Ей-богу, они пойдут за мною!

Случай помог ему. Как раз в ту самую субботу восемнадцатого апреля, когда Колен поклялся себе уговорить Франсуа и Монтиньи, «двое злоумышленников либо разбойников и одна злоумышленница предстали перед парламентом и были приговорены к удавлению посредством повешения, для исполнения какового приговора за воротами Сен-Жак и Сен-Дени поставлены виселицы». Всюду только и говорили о предстоящей казни, особенно женщины, потому что до сих пор им не доводилось видеть, чтобы кто-то из них был казнен подобным способом. Шли ожесточенные споры насчет законности такого приговора. Многие стояли на том, что женщину должны не вешать, а закопать живьем, как того требует обычай. Большинство мужчин, в особенности молодые, высказывались против приговора, но им отвечали, что приговоренная — цыганка и потому казнить ее должны по законам ее страны. Она сама выбрала петлю. А жалеть злоумышленницу за то, что ее казнят, это уже чистая глупость.

«Ладно, посмотрим», — решил Колен. И он притворился, будто тоже возмущен, чтобы Франсуа, который особенно пылко негодовал по поводу этого постыдного приговора, полностью проявил свою натуру в утро казни цыганки.

И вот это утро настало. Уже с самого рассвета на равнине близ ветряной мельницы у дороги Сен-Дени бесчисленная толпа теснилась вокруг виселицы. Ее столбы высились над людским скоплением, и каждый смотрел на нее так, словно видел впервые. Стиснутые в толпе, Колен, Монтиньи и Франсуа разговаривали вполголоса. Колен подзуживал приятелей. Он говорил, что эта женщина вовсе не просила повесить ее, как о том рассказывают, и вообще она ни в чем не повинна, а что до него, то он предпочел бы не присутствовать на этом страшном зрелище. Здесь он только потому, что питает тайную надежду, что казнь, быть может, и не состоится.

— Да, если Богу будет угодно, — кивнул Франсуа.

— Бог тут ни при чем, — буркнул Колен.

Мертвенно-бледный Франсуа прошептал:

— Я их ненавижу.

— Они боятся, — все так же тихо, из опасения, как бы кто не подслушал его, произнес Колен. — Боятся этой бабы.