Воссоединение - Фред Ульман

меня навсегда. Он медленно подошел к двери, нажал на кнопку, и дверь распахнулась, таинственно и бесшумно. Он обернулся и помахал мне рукой, но я не помахал ему в ответ. Я стоял, вцепившись двумя руками в прутья решетки, как узник, молящий об освобождении. Грифоны с их серповидными клювами и когтями равнодушно взирали на меня сверху, победно сжимая в лапах гербовые щиты Хоэнфельсов.

Конрадин больше не приглашал меня в гости, и я был ему благодарен за такую тактичность. Мы общались как раньше, как ни в чем не бывало, он по-прежнему бывал у меня, но все реже и реже. Мы оба знали, что так, как раньше, уже не будет и что это начало конца нашей дружбы и нашего детства.

Глава 16

И конец не заставил себя долго ждать. Буря, начавшаяся на востоке, добралась и до Швабии тоже. Шторм свирепствовал, набирал силу, превращаясь в неистовый торнадо, и не стихал целых двенадцать лет, до тех пор пока Штутгарт не был разрушен почти на три четверти, пока средневековый Ульм не обратился в руины, как и Хайльбронн, где погибли двенадцать тысяч человек.

Вернувшись в школу после летних каникул, которые мы с родителями провели в Швейцарии, я обнаружил, что суровая реальность проникла в стены гимназии имени Карла Александра впервые после Первой мировой войны. Раньше школа всегда оставалась храмом гуманитарных наук, где не было места политике и технологиям нынешних бюргеров. Гомер и Гораций, Еврипид и Вергилий здесь считались важнее, чем все новомодные изобретения и преходящие властители мира. Да, больше сотни бывших учеников нашей гимназии погибли в последней войне, но то же самое произошло со спартанцами в Фермопильском сражении или с римлянами в битве при Каннах. Умереть за отечество означало последовать примеру героев древности, покрывших себя неувядаемой славой.

Да, хорошо умереть для того, кто за землю родную

Бьется и в первых рядах падает, доблести полн.

Тот же, кто, город родной и тучные нивы покинув,

Станет с сумою ходить, – горькую вкусит судьбу[47].

Но участие в политических дрязгах – совершенно другое дело. С чего бы нам было следить за сегодняшними событиями, если на наших уроках истории никогда даже не упоминалось о чем-то, что произошло позже 1870 года? Как нашим бедным учителям было втиснуть в отведенные им два часа на неделе древних греков и римлян, Священную Римскую империю и королей Швабии, Фридриха Второго, Великую французскую революцию, Наполеона и Бисмарка? Разумеется, теперь даже мы не могли пребывать в абсолютном неведении о происходящем за стенами нашего храма. По всему городу висели кроваво-красные плакаты, осуждающие евреев и участников Версальского договора; стены домов были расписаны свастикой или серпами и молотами; по улицам маршировали толпы безработных; но стоило только войти в гимназию, как время вновь замирало и освященная веками традиция брала свое.

Новый учитель истории, герр Помпецки, появился у нас в середине сентября. Он приехал откуда-то из-под Данцига или Кёнигсберга и, возможно, стал первым учителем-пруссаком за всю историю нашей гимназии. Его отрывистая резкая речь звучала странно для ушей мальчишек, привыкших к вальяжному и тягучему швабскому диалекту.

– Господа, – начал он свою первую лекцию. – Есть две истории. Одна история – в ваших учебниках, другая – творится на наших глазах и войдет в учебники будущего. О первой вы знаете много, но ничего – о второй, потому что определенные темные силы заинтересованы в том, чтобы держать вас в неведении. На ближайших уроках я разъясню все подробно, а пока будем их называть «темными силами». Они действуют повсеместно: в Америке, в Германии, но главным образом в России. Эти силы более-менее ловко скрываются и подспудно влияют на наш образ жизни, подрывая нашу мораль и отрицая наше национальное наследие. «Какое наследие? – спросите вы. – О чем вы сейчас говорите?» Господа, разве не странно, что вам непонятно, о чем я сейчас говорю? Разве не странно, что вам неизвестно о том поистине бесценном даре, который ниспослан нам свыше? Позвольте, я расскажу, что означало это наследие в последние три тысячи лет. Около тысяча восьмисотого года до нашей эры в Грецию пришли арийские племена дорийцев. В то время Греция была варварской нищей страной, спящей, беспомощной и бессильной, населенной людьми низшей расы, без культуры, без прошлого и без будущего. Но вскоре после прихода арийцев картина разительно переменилась, и Греция, как нам известно, пережила небывалый расцвет и стала поистине выдающейся цивилизацией, самой блистательной цивилизацией за всю историю человечества. Теперь давайте продвинемся ближе к нашему времени. Как вам известно, после падения Рима в Европе настало Средневековье: мрачные, темные века. Вы считаете, это случайность, что Возрождение началось вскоре после того, как в Италии воцарились германские императоры? Разве не более чем вероятно, что именно германская кровь оплодотворила поля Италии, обращенные в бесплодные пустоши после падения Римской империи? Может ли быть совпадением, что две величайшие цивилизации мира появились практически сразу после прихода арийцев?

Так он вещал целый час. Он старательно избегал называть «темные силы» по имени, но мы понимали, кого он имеет в виду, и, как только он вышел из класса, среди ребят развернулась бурная дискуссия, в которой я не участвовал. Большинство моих одноклассников согласились, что это бред сивой кобылы.

– А как же китайская цивилизация? – возмущенно кричал Франк. – Как же инки?! Арабы?! Этот придурок ни разу не слышал о равеннской культуре?

Однако некоторые мальчишки, в основном самые туповатые, считали, что в его теории что-то есть. Иначе как объяснить, что такой небывалый расцвет греческой цивилизации произошел сразу после прихода дорийцев?

Но как бы мы ни относились к Помпецки и его завиральным теориям, с его появлением в гимназии тамошняя атмосфера изменилась буквально в одночасье. До сих пор я ни разу не сталкивался с какой-то особенной враждебностью одноклассников – не больше, чем всякий мальчишка, вынужденный находиться в компании других мальчишек разного социального положения и разных же интересов. Никому не было до меня дела, и я никогда не испытывал на себе никаких проявлений расовой или религиозной нетерпимости. Но теперь все изменилось. Как-то раз я пришел в школу и, подходя к классу, услышал какое-то жаркое обсуждение, происходившее за закрытой дверью. «Евреи, – услышал я. – Евреи». Больше я не разобрал ни слова, но эти «евреи» звучали не раз, и, судя по интонации, можно было не сомневаться, в каком они произносились контексте.

Я открыл дверь, и дискуссия вмиг прекратилась. Шестеро или семеро моих одноклассников стояли, сбившись в тесный кружок. Они уставились на меня, словно видели впервые в жизни. Пятеро разошлись к своим