Воссоединение - Фред Ульман

просьба пожертвовать деньги на памятник бывшим ученикам, погибшим во Второй мировой войне. Не знаю, где они раздобыли мой адрес. Не представляю, как они выяснили, что когда-то, тысячу лет назад, я был «одним из них». Сперва я чуть было не бросил письмо в мусорную корзину: с чего бы мне переживать об «их» гибели? Я никак с «ними» не связан, абсолютно никак. Все это было давно и неправда. Я вырвал из своей жизни семнадцать лет и ни о чем «их» не просил, а теперь «они» просят пожертвования у меня!

Но потом я передумал. Я прочел обращение: четыре сотни мальчишек погибли или пропали без вести. Дальше шел список имен в алфавитном порядке. Я пролистал список, старательно обходя букву Х.

«АДАЛЬБЕРТ Фриц, погиб в России в 1942-м». Да, у нас в классе учился мальчик с таким именем. Но я совершенно его не помнил, видимо, в жизни он был для меня столь же малозначительным, как и в смерти. То же самое со следующим именем: «БЕРЕНС Карл, пропал без вести в России; вероятно, погиб».

И это были мальчишки, которых я мог знать годами. Когда-то живые, полные надежд. Когда-то смеявшиеся и мечтавшие, как и я сам.

«ФРАНК Курт». Да, я его помнил. Один из «бомонда», хороший парнишка. Вот его было жалко.

«МЮЛЛЕР Уго, погиб в Африке». Я помнил и его тоже; я закрыл глаза, и в памяти всплыл, словно поблекший дагерротип, смутный, размытый образ светловолосого мальчика с ямочками на щеках, но это все, что я помнил. Он просто был мертв. Бедолага.

Совсем другая история с «БОЛЛАХЕР, погиб, место захоронения неизвестно». Он получил по заслугам – если кто-то заслуживает такой смерти, так это Боллахер («если» здесь ключевое слово). И Шульц тоже, да. О, их обоих я помнил прекрасно. Я не забыл их стишок. Как он там начинался?

Маленький жиденок – ты катись отсюда,

В ад тебе дорога с Мойшей и Иудой.

Да, они заслужили свою погибель! Если кто-то заслуживает такой доли.

Я прошелся по всему списку, кроме фамилий на букву Х, и выяснил, что двадцать шесть (из сорока шести) моих одноклассников погибли за das 1000-jährige Reich[50].

Я отложил список – и решил подождать.

Я выждал десять минут, полчаса, постоянно поглядывая на брошюрку, восставшую из ада моего допотопного прошлого. Она явилась незваной, непрошеной, выбила меня из колеи и разбередила воспоминания, которые я с таким трудом прятал глубоко внутри.

Я чуть-чуть поработал, сделал пару звонков, надиктовал несколько писем. Но по-прежнему не находил в себе сил ни избавиться от брошюрки, ни заставить себя проверить, есть ли там одно имя, не дававшее мне покоя.

Наконец я решил уничтожить проклятую тварь. Мне действительно хочется знать? Мне действительно надо знать? Какая разница, жив он или мертв, если я все равно никогда не увижу его, ни живого, ни мертвого?

Но можно ли быть абсолютно уверенным? Можно ли полностью исключить вероятность, что дверь неожиданно распахнется и он шагнет через порог? Разве я даже сейчас не прислушиваюсь, не донесутся ли из коридора его шаги?

Я взял брошюрку и уже приготовился ее порвать, но в последний момент удержал свою руку. Собравшись с духом, дрожа от волнения, я открыл список на букве Х и прочел:

«ФОН ХОЭНФЕЛЬС Конрадин, участвовал в заговоре с целью убийства Гитлера. Казнен».

Послесловие

В центре повествования этой замечательной повести лежит пылкая дружба двух мальчишек-подростков, еврея и христианина, в последние годы Веймарской республики. Эти двое: Ганс Шварц – главный герой и рассказчик – и Конрадин фон Хоэнфельс – его первый по-настоящему близкий друг. Их история рассказана Ульманом невероятно красиво и очень искренне.

Эта дружба, начавшаяся со стеснительного, неуклюжего рукопожатия на школьном дворе, скрепилась в живописных горах Вюртемберга совместным чтением вслух стихов Гёльдерлина. Вся повесть являет собою прекрасный образчик выразительной лаконичности. Моя любимая сцена – эпизод в школьном спортивном зале, когда Ганс пытается произвести впечатление на нового мальчика своими атлетическими способностями: «Надо ли говорить, что Конрадин не смеялся. И не хлопал. Но он смотрел на меня». В трех коротких предложениях Ульман сумел передать, как происходит пока еще робкое, хрупкое зарождение дружеских чувств, которые во многом определят судьбу обоих героев.

Разговоры друзей проникнуты изумительным, еще по-детски наивным пылом: они обсуждают существование Бога перед лицом ужаса, происходящего в мире, они говорят об устройстве Вселенной и смысле жизни, но еще и о девушках. Ганс завидует своему другу, который знал, пусть и вполне невинно, «девушек с волнующими именами: графиня фон Платов, баронесса фон Хенкель Доннерсмарк и даже Жанна де Монморанси, которая, как он признался мне по секрету, не раз ему снилась».

Меня поражает, как тонко Фред Ульман работает с подтекстом и планами повествования. Его выдержка поистине безгранична: непростой исторический и политический фон, на котором развертывается история, никогда не главенствует в рассказе. Дружба двух мальчиков, их коллекции книг и монет, их школьный мир, где у каждого свой круг общения и свои интересы, всегда остаются на первом плане, но при этом всегда ощущается некая неотвратимая безысходность. Мы понимаем, что этот мальчишеский мир не устоит против ударов большого мира, и не только из-за укрепления позиций нацизма, но и из-за многовекового антисемитизма, отравившего даже первую встречу героев. Восхищаясь элегантным нарядом Конрадина, его чистыми, ухоженными руками и непринужденной уверенностью в себе, Ганс очень остро осознает, что сам он одет по-простому, «страшненько, но практично», он глядит на свои пальцы, испачканные чернилами, и задается вопросом: «В каком из европейских гетто ютились мои давние предки, когда Фридрих фон Гогенштауфен протянул Анно фон Хоэнфельсу свою монаршую руку, унизанную драгоценными перстнями?»

Это очень красивая книга – и очень печальная, вся пронизанная ощущением потери. Потери, постигшей не только рассказчика, но и всю Германию. Я сама из немецкой семьи, но мои предки – выходцы с севера, поэтому я незнакома с пейзажами Швабии, которые описывает Ульман. Мне ближе городские ландшафты Гамбурга и Берлина. Однако я хорошо понимаю приверженность автора и рассказчика традициям романтизма, тем Dichter und Denker[51], которые формировали германское мировоззрение до появления Третьего рейха с его варварской дикостью, а после утратили власть над умами, оставшись по ту сторону непреодолимой пропасти. Мое первое сознательное знакомство с людьми, пережившими холокост, произошло на Пасхальном параде мира в Гамбурге. Три старика сидели на площади рядом с памятником Генриху Гейне. Меня поразили их лица, одинаково полные гнева и печали, – поразило, что они продолжали сидеть рядом с каменным Гейне, хотя парад уже завершился. Тетя мне объяснила, что они были узниками Нойенгамме, концентрационного лагеря для политических заключенных. Мне вспомнились лица