Краем глаза - Дин Кунц

К счастью, холодный туман не конденсировался вокруг «Мерседеса», что сильно затруднило бы преследование Целестины. Но в том же тумане белый «Бьюик» просто растворялся, так что Младшему приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы не потерять его из виду. Правда, туман прятал и «Мерседес», поэтому Целестине и ее дружку ив голову не приходило, что за ними постоянно следует один и тот же автомобиль.

Младший понятия не имел, кто сидит за рулем «Бьюика», но уже ненавидел этого долговязого сукиного сына, который, несомненно, долбил Целестину, хотя право долбить ее имел только Младший, потому что, если бы он встретил красотку первым, она так же, как ее сестра, как все прочие женщины, нашла бы его неотразимым. Право это определялось и его взаимоотношениями с семьей. В конце концов, он был отцом незаконнорожденного ребенка ее сестры, в определенном смысле кровным родственником.

В своем шедевре «Прелесть ярости: управляй своей мостью и побеждай» Зедд объяснял, что каждая гармонично развитая личность могла мгновенно перенацеливать свою ярость с одного человека или предмета на другого человека или предмет, достигая господства, контроля, любой поставленной цели. Злость — не то чувство, которое должно возникать по каждому новому требующему того поводу. Ее следует копить в сердце, беречь и холить, держать в узде, но наготове, чтобы, раскаленной добела, мгновенно выстрелить в нужный, по твоему разумению, момент, независимо от того, провоцировали тебя на это или нет.

Вот и теперь, испытывая глубокое удовлетворение, Младший перенацеливал свою злость на Целестину и сопровождавшего ее мужчину. Эти двое так или иначе оберегали Бартоломью, а следовательно, были его, Младшего, врагами.

Мусорный контейнер и мертвый музыкант унизили его сверх всякой меры, как прежде унижали разве что острый нервный эмезиз и вулканический понос, а он не терпел унижений. Смиренность — это для неудачников.

В темноте мусорного контейнера, мучимый легионами видений, убежденный в том, что призрак Ванадия намерен вот-вот закрыть крышку и запереть его на пару с готовым ожить трупом, Младший на какое-то время превратился в беспомощного ребенка. Парализованный страхом, забившись в дальний от задушенного пианиста угол, сжавшись в комок, он так дрожал, что зубы-кастаньеты выбивали ритм фламенко, а кости колотились друг о друга, как подошвы чечеточника об пол. Он слышал, что скулит, но ничего не мог с собой поделать, он чувствовал, как горячие слезы стыда текут по щекам, но не мог остановить этот поток, ему уже показалось, что мочевой пузырь разрывается, не выдержав уколов ужаса, и лишь героическим усилием воли сумел удержаться и не надуть в штаны.

Младший уже думал, что страх останется с ним до конца его дней, но постепенно он отступил, и на его место из бездонной скважины хлынула жалость к себе. А последняя, как известно, служила идеальным горючим для злости. Вот почему, преследуя «Бьюик» сквозь туман, приближаясь к Пасифик-Хейтс, Младший буквально кипел от ярости.

* * *

Добравшись до спальни Каина, Том Ванадий уже догадался, что на аскетическое убранство квартиры Младшего вдохновил минимализм, который женоубийца увидел в доме детектива в Спрюс-Хиллз. Это неприятное открытие встревожило его. По каким причинам, он пока не понимал, но Ванадий не сомневался в правильности своей догадки.

Дом Каина в Спрюс-Хиллз, который тот делил с Наоми, не имел с этой квартирой ничего общего. И такая резкая перемена, причем в направлении, невольно указанном Ванадием, не объяснялась внезапно свалившимся на голову Каина богатством или новыми идеями, возникшими у него в связи с переездом в крупный город.

Голые бедные стены, минимум мебели, никаких безделушек и чего-то личного, характеризующего хозяина квартиры, вызывали прямые ассоциации с монашеской кельей, вынесенной за пределы монастыря. Конечно, размерами квартира превосходила келью, и значительно, но замена «Индустриальной женщины» распятием навела бы на мысль, что живет здесь удачливый священнослужитель.

Отсюда следовал вывод: они оба были монахами. Но один служил неугасимому свету, а второй — вечной тьме.

Прежде чем обыскать спальню, Ванадий быстро прошелся по уже осмотренным комнатам, внезапно вспомнив про три странных картины, о которых говорили Нолли, Кэтлин и Спарки, и гадая, как он мог их пропустить. Картин не было. Но по крюкам он нашел места, где они висели.

Интуиция подсказывала Ванадию, что отсутствие картин — важная информация, но талантом сыщика он уступал Шерлоку и не смог тут же догадаться, что из этого следует.

В спальне, прежде чем заглянуть в ящики ночного столика, комода и в стенной шкаф, он открыл дверь в ванную, включил свет, поскольку окон в спальне не было, и обнаружил на стене Бартоломью, обезображенного сотнями ран.

Уолли припарковал «Бьюик» у тротуара перед подъездом своего дома, а когда Целестина отодвинулась от него, чтобы открыть дверцу со стороны пассажирского сиденья, остановил ее:

— Нет, подожди здесь. Я принесу Ангел и отвезу вас домой.

— Зачем? Мы прекрасно дойдем пешком, Уолли.

— На улице холодно, сильный туман, время позднее, на вас могут напасть бандиты, — очень серьезно, пусть и со смешинкой в глазах, ответил он. — Вы теперь женщины Липскомба, или скоро станете ими, а женщины Липскомба никогда не выходят одни на полные опасностей ночные улицы города.

— М-м-м-м. Я чувствую, как становлюсь маленькой девочкой.

Поцелуй длился, длился и длился, полный сдерживаемой страсти, обещающей несказанное блаженство в супружеской постели.

— Я люблю тебя, Цели.

— Я люблю тебя, Уолли. Никогда не была такой счастливой, как сейчас.

Оставив включенными и двигатель, и обогреватель, Уолли вылез из кабины, потом наклонился.

— Запрись, пока меня не будет, на всякий случай, — и захлопнул дверцу.

И хотя Целестина полагала, что это паранойя, все-таки район из самых безопасных, она нашла на приборном щитке и нажала кнопку, запирающую все дверцы.

Женщины Липскомба с радостью подчинялись своему мужчине, разумеется, в тех случаях, когда считали это возможным.

* * *

Пол просторной ванной устилали плитки бежевого мрамора с ромбовидными инкрустациями черного гранита. Тот же мрамор использовался для отделки столика под зеркалом и душевой. Для стен использовалась комбинированная обшивка. Нижняя часть, примерно в человеческий рост, — мрамор, над ней — пластиковые панели. На одной из них Енох Каин трижды написал: «Бартоломью».

В этих неровных печатных красных буквах чувствовалась распирающая Каина злость. Но процесс написания выглядел спокойным и рациональным поступком в сравнении с тем, что произошло после того, как на пластике трижды пропечатали имя Бартоломью.

Каким-то острым инструментом, возможно, ножом, Каин колол и скреб красные буквы, набросившись на пластиковую панель с такой яростью, что от двух Бартоломью практически ничего не осталось. Лишь сотни царапин и кратеров от острия ножа.