Рокоссовский. Терновый венец славы - Анатолий Карчмит

Ближе к вечеру машина командующего фронтом по асфальтированной дороге подъехала к белому двухэтажному зданию. С левой стороны дом примыкал к лесу, а справа раскинулось живописное озеро, на берегу которого находилось одноэтажное строение из красного кирпича, где жил хозяин, владелец этого поместья и окрестных земель.

Когда Рокоссовский поднялся на второй этаж, там его уже ждали члены Военного Совета. Были накоротке обсуждены текущие дела, намечены меры по оказанию помощи десяткам тысяч людей, освобожденных из фашистских лагерей.

После заседания Военного Совета к маршалу зашел генерал Субботин.

— Константин Константинович, вчера мне звонил начальник Главного управления контрразведки, попросту говоря «СМЕРШа», генерал Абакумов Виктор Семенович.

— Что ему от нас надо? — насупил брови Рокоссовский. Он хорошо помнил Абакумова по «душевной» беседе в 1939 году.

— Он уточнил, когда вы приедете, и просил передать, что он завтра в 10 утра заедет к вам по очень срочному делу.

— Спасибо, — криво усмехнулся Рокоссовский.

— Вы с ним знакомы?

— Знаком, Никита Егорович, знаком, — сказал маршал и взял под руку генерала. — Пойдем, хотя бы один раз спокойно поужинаем.

Чувствуя некоторую расслабленность после напряженных боев, Рокоссовский сел за стол, достал из чемодана томик Генриха Гейне, который ему подарил Батов на день рождения, и начал читать:

Надев сюртуки побогаче,

Мещане гуляют в лесу.

Резвятся в восторге телячьем

И славят природы красу.

И тают в блаженстве их души,

Цветет романтический дол!

И внемлют, развесивши уши,

Как в чаще щебечет щегол.

Рокоссовский усмехнулся, отложил книгу. Вечерний свет потоком вливался в просторные окна, будто пытался его выманить из дома, в этот уже почти мирный чарующий весенний вечер. Это был первый весенний вечер за четыре года войны, когда не надо было думать о предстоящих операциях и боях, а можно было спокойно отдохнуть душой и хотя бы непродолжительное время побыть наедине с природой.

Рокоссовский переоделся в спортивный костюм, который не надевал уже несколько недель, и вышел во двор.

Солнце уже спряталось за лесом, но день отстаивал свои позиции и не хотел их уступать ночи. В этом равновесии хозяйкой была тишина, которая, казалось, поглотила все вокруг: и озеро, где, подергивая головками, плавали утки, и голубые ели, обступившие со всех сторон усадьбу, и сказочные постройки с красными черепичными крышами.

Рокоссовский подошел к ухоженному кусту роз, присел. От запаха нежно-сиреневых бутонов приятно кружилась голова. Он сел на скамейку и устремил взгляд на озеро, в которое плюхнулась еще пара уток.

Нет, не перестал любить красоту Рокоссовский, грубая и жестокая сила войны не смогла одолеть в нем романтическую душу. Он любил красоту так же, как и раньше. В юности он познавал ее в нежном лепестке розы, в белом цветении садов, в необъятном и загадочном величии неба. В более зрелые годы он умел видеть красоту в вековечной забайкальской тайге, в бескрайних степях Даурии.

Вдруг со стороны леса Рокоссовский услышал юный девичий голос:

Ту pjdziesz gorę,

Ту pjdziesz gorę,

A ja dolina,

Ту zakwitniesz rozą,

Ту zakwitniesz rozą,

A ja kaliną[59].

Из леса по тропинке выходила девочка и, не замечая Рокоссовского, тихонько пела. Размахивая веткой по верхушкам папоротника, девочка приближалась к Рокоссовскому. Видимо, она не знала до конца слова песни — пропев две первые строчки, она начинала сначала. В детском приятном голосе слышались тоска и затаенная надежда на встречу с кем-то душевно близким…

Светловолосая, аккуратная головка повернулась к незнакомцу, и девочка в испуге остановилась. Маленькая грудь под пестрым поношенным платьицем выдавала юный возраст прелестной певуньи.

Эта встреча для Рокоссовского тоже была внезапной, и он никак не мог начать разговор. И только тогда, когда девочка повернулась, чтобы уйти, у него сорвалось с языка.

— Девочка, — сказал он тихо по-польски. И раньше, чем она успела исчезнуть, произнес громче: — Девочка, ты меня не бойся, я свой!

Она повернулась, пристально посмотрела на незнакомца, и на ее губах появилась пугливая улыбка. Затем лицо ее посветлело и она сказала:

— Добрый вечер!

Рокоссовский протянул руку. И маленькая ладонь, на которой он почувствовал грубые мозоли, спряталась в его большой руке.

— Пан ест наш, пан уцека с неволи?

Серые глаза девочки смотрели на него доверчиво.

— А как паненочку зовут?

— Стася. А пана?

— Константы, — ответил Рокоссовский.

Девочка рассказала ему, что два сына хозяина воюют на фронте и что они со старшей сестрой уже около двух лет работают от темна до темна на хозяина за кусок хлеба. Теперь они думают, как отсюда выбраться, но не знают, как это сделать.

Пообещав девочке помощь и попрощавшись с ней, Рокоссовский зашел к себе в комнату, поднял на ноги генералов, отвечавших за освобождение людей из немецкой неволи, и приказал немедленно разобраться во всей округе с людьми, которые до сих пор находятся в фашистском рабстве, и отправить их домой, на родину.

Всю ночь ворочался во сне Рокоссовский: то не выходила из головы судьба той польской девочки, так рано познавшей унизительный труд, то он думал о предстоявшей встрече с Абакумовым и не мог догадаться, зачем он ему понадобился, то его тревожили мысли о судьбе Белозерова, который как в воду канул.

2

День для Рокоссовского, казалось, начался обычно, как и многие другие: зарядка, завтрак, уточнение обстановки, отдача распоряжений — все это действовало, как хорошо отлаженный механизм, несмотря на то, что боевые действия были прекращены.

В поведении маршала сегодня ничего особенного не бросалось в глаза. Но если бы наблюдатель обратил внимание на его лицо, глаза, он бы обязательно заметил, что они с утра были усталыми, он бы не увидел привычной добродушной и мягкой улыбки, способной растопить самые черствые сердца. Причина такого настроения лежала на поверхности — ему не хотелось встречаться с начальником Главного управления контрразведки. Это вольно или невольно ворошило воспоминания о годах репрессий, о которых он не мог думать без содрогания.

Ровно в десять утра Рокоссовский сидел за столом и рассматривал многочисленные документы. Его маршальский мундир был безукоризненно подогнан и отутюжен.

Когда зашел генерал Абакумов, он, изменив своей привычке, не вышел из-за стола, а просто встал, протянул руку и кивнул на стул: