Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - Кира Долинина

И, отдельным пунктом, шпоры, которые надо было покупать обязательно «у Савельева».

И шпоры, и почти все перечисленное выше спокойно можно было купить и в «гвардейской экономке», но (завидуйте, господа военные!) «ни одни шпоры в мире не могли сравниться с настоящими савельевскими по „благородству“ своего звона, а звук шпор в то далекое время был очень красноречив. Так, если вы слышали сзади себя на улице громкое воинственное и вызывающее бряцание, вы не оглядываясь могли смело сказать, что за вами идет либо жандарм, либо какая-нибудь штабная крыса из комендантского управления. Если до вас доносился тонкий, задорный, кокетливый или же крикливый перезвон – вы знали уже, что где-то рядом шествует приехавший в столицу провинциальный ухарь-армеец, гусар-красноштанник. Но если до вашего слуха доносилась мягкая и благородно дзинькующая мелодия – тонкий, воспитанный гвардейский офицер, искушенный в правилах приличия и хорошего тона – офицер, носящий знаменитые савельевские шпоры, приготовленные из какого-то волшебного и, конечно, очень дорогого сплава». Да уж, с подобным армейским haute couture «гвардейская экономка» не могла даже состязаться.

В 1912–1913 годах к основному зданию был пристроен Малый зал, который хоть по качеству отделки уступал первому, но мог взять на себя все возрастающий поток покупателей. Но праздновать победу новой торговли было рано. После революции в 1918‐м здание заселили многочисленными канцеляриями и бюро, и даже открытый тогда же Первый государственный универсальный магазин не мог противостоять превращению бывшего дворца консюмеризма в проходной двор. В 1927‐м универмаг был преобразован в Дом ленинградской кооперации Ленинградского совета потребительских обществ, но конторы заменили мини-заводиками, производившими хлеб, игрушки и напитки. В 1930‐х годах здесь царил вездесущий и загребущий «Торгсин», торговавший за валюту и драгметаллы, а с ноября 1935 года универмаг получил название «Дом ленинградской торговли» (ДЛТ). К этому периоду относится главная городская байка, связанная с ДЛТ, – что диковатая эта аббревиатура (Ну что такое на самом деле «ленинградская торговля»? Торговля могла быть только одна – советская) была сочинена из страха перед тем, что получалось из «нормального» названия такого магазина – Ленинградский дом торговли. Получающиеся от такого наименования инициалы Льва Давыдовича Троцкого в 1935‐м году могли стоить многим головы, поэтому логику отставили и сочинили это самое нелепое ДЛТ.

Советская власть не принесла этому магазину славы, но сделала его местной легендой. ДЛТ в ленинградской мифологии это не место изобилия, это процесс, путешествие. И это путешествие совершали хотя бы раз все ленинградские дети. Перепрофилирование универсального магазина в магазин прежде всего детских товаров сделало ему судьбу. Поразительным образом все воспоминания ленинградцев о ДЛТ сходятся в одном – мамы возили сюда детей за покупками, дети ездили за мечтой.

Дети 1950‐х вспоминают часы, проведенные перед витринами с немецкими куклами, дети 1960–1970‐х – огромный отдел гэдээровских игрушечных дорог, дети 1980–1990‐х – немыслимое изобилие Барби-жизни в те времена, когда одна кукла стоила целую родительскую зарплату. Все чохом помнят какое-то совершенно особо роскошное новогоднее убранство ДЛТ, где в центре Большого зала устраивали елочный базар. Почти никто не вспоминает конкретные вещи, купленные в ДЛТ, – покупать здесь было так же мучительно, как и в любом другом советском магазине: очереди, духота, ботинки тесные, размеры и цвета не те, платья синтетические, кусачие. И конечно, кошмар советского детства – отдел школьной формы на третьем этаже ДЛТ. Может быть, другие мамы и приводили своих отпрысков сюда заранее, но моя опоминалась только к самому 1 сентября. Это был ад, коричнево-сине-черно-белый ад. Особо продвинутые дамы 1970‐х возразят мне, что не все было так плохо: в ДЛТ, в частности, был особо ценный отдел нижнего женского белья – там, например, часто «выкидывали» кружевные бюстгальтеры, которые, не в пример сшитым из толстенного атласа доспехам, не стояли колом, а напоминали женскую грудь. Перед таким соблазном не могли устоять ни сотрудники близлежащих НИИ и академических институтов, ни школьницы – с криком «Девочки, „сачки“ дают!» широкие дамские народные массы покидали насиженные рабочие места.

В какой-то момент универмагов как таковых в Ленинграде стало предостаточно: каждый большой городской район был экипирован своим универмагом, а в центре толпы ленинградцев и гостей нашего города делили между собой Гостиный двор, Пассаж и ДЛТ. Однако из трех grands magasins города «гений места» был только у ДЛТ.

ДЛТ – это не столько магазин как таковой, сколько квартал нашей личной и очень интимной памяти. «Пышечная на Желябова», за сохранение которой в неприкосновенности вместе с рецептами сладкого гадостного кофе горой встала даже готовая разрушить центр как таковой госпожа Матвиенко, взращивавший гроссмейстеров шахматный клуб имени Чигорина, рюмочные, полуподвальные кафеюшни, где крутили романы сотрудники Эрмитажа и Русского музея, благо это место ровно посередине между этими конторами, – все это входит в понятие ДЛТ. И даже сегодня, когда вот уже шестой год здание закрыто, слово ДЛТ остается важным городским топонимом. Оно не о покупках и товарах, оно о жизни.

15 мая 2015

Вечный пригород

Выставка «Так жили мы на даче…», Музей русской усадебной культуры в Кузьминках, филиал Музея Москвы

Дачи у всех разные. У меня было мое Комарово. У кого-то Переделкино, Малаховка, Салтыковка, Разлив, Репино, Вырица, Кратово, Николина Гора – важные люди, одним словом. У миллионов людей на той самой шестой части суши дача – это шесть соток в окружении тысяч ровно таких же нарезанных кое-как и черт знает где участков. Но ведь и у Пушкина «гости съезжались на дачу», и у Достоевского дачи играют огромной важности роль, и весь Серебряный век в едином порыве летом срывался на дачу. И все это Дачи. Да и само слово «дача» – одно из немногих, накрепко вошедшее в иностранные языки, проговариваемое четко и осторожно, будто рассыплется от неправильно поданного звука: dacha.

О чем же общем все эти такие разные дачи? И есть ли оно, это общее? Похоже, что если и искать, то не в реальном времени, а во времени метафизическом. Дачное время не равно городскому. Оно тянется (или бежит) по другим законам. В нем вечностью может стать на пару дней заперший вас в доме ливень. И минутой пролететь редкая в наших широтах пляжная неделя. В нем пара часов поздним вечером после рабочего дня и нудной дороги за город способна смыть усталость лучше иных длинных и мутных выходных в городской квартире. Дачное время может застыть (и остаться одним из самых важных стоп-кадров в вашей жизни) на какой-нибудь совершенной ерунде: это может быть падение кольца с пальца в мартовскую снежную лужу; оставшаяся в одиночестве гроздь рябины на голом уже дереве; ветка яблони, бьющаяся в окно; что угодно, но то, что существует только в вашей личной памяти.

В дачной жизни важно все, мимо чего мы пролетаем в городе. Нигде так остро не пахнет утро, нигде больше так не многозначны тени, нигде так не вкусна самая простая еда, нигде так сладко не читаются старые книги. Дача, даже самая крепкая, зимняя, благоустроенная, – это всегда временное пристанище. Каникулы закончатся, выходные пролетят, город слишком близко – нет-нет да выманит к себе даже в разгар дачного лета. Дача так доступна, но почему-то мы так часто говорим «выбраться на дачу», как будто это действие требует от нас невероятных усилий. По сравнению с этим «поехать в отпуск» звучит как плевое дело. Это «выбраться» – про то, что понятие «дача» в нашей голове всегда больше, чем то, что мы находим, приехав на эту самую дачу. Несколько летних сезонов, проведенных даже на снятой даче, превращают ее в твою символическую собственность. А для детей, как правило, еще и в невероятно сложно скомпонованный образ земного рая.