Дева в саду - Антония Байетт

– Собственная жизнь, – задумчиво повторил Лукас. – У меня нет собственной жизни. У меня вообще нет жизни. И я никого не трогаю – прошу вас верить. На это есть причины.

– А Маркус? – бережно спросила она.

– У Маркуса дар. Маркус видит то, чего никто не видит. Он… он не такой, как остальные…

– Лучше бы он был такой, – резковато отозвалась Стефани.

– Думайте как пожелаете, но это не так.

Доверие, возникшее на минуту, нарушилось. Лукас встал и вернулся к своей молитве или бдению у колонны. Стефани медленно продолжала работу, пока все вазы, у чаши со святой водой, у кафедры, у аналоя, у алтаря, не осветились бледной и нежной зеленью.

Вернулся Дэниел:

– Ну, как ты? Может, пойдешь посидишь с Маркусом? От Фредерики больше вреда, чем пользы, а Александр только с испуганным видом подпирает стены.

Она поднялась на цыпочки и шепнула ему, что сказал Лукас.

– Я побуду тут. Может, он еще разговорится.

– А я убрала цветами твоего Варфоломея…

– Очень красиво. Особенно для девы, отрицавшей цветы на Пасху.

– Я не сказала, что он восстал из мертвых. Просто прикрыла ему нож и снятую кожу.

Дэниел взглянул на святого Варфоломея, плохую копию Микеланджело, мутноватую и синюшную. Похлопал себя по животу.

– Ну, восстал он или нет, неизвестно, а спускается к нам, грешным, в великом гневе.

На секунду промелькнула у него мысль о свежевании, о том, что его жир облечен лишь тонким слоем туго натянутой кожи. О том, как хлестал, наверно, наружу свежуемый человек. О том, как мускулист и сердит святой Варфоломей… Потом тронул тугой живот Стефани:

– Иди-ка ты поскорей домой, посмотри, как там Маркус.

Вот ее тело, а внутри еще тельце – его сын.

Дэниел преклонил колени, ожидая, когда Симмонс встанет, думая, не заговорить ли с ним. Когда Симмонс наконец встал, Дэниел тоже поднялся, и какое-то время они смотрели друг на друга через всю церковь. Потом Симмонс предостерегающе выставил вперед ладонь, как-то судорожно кивнул в сторону алтаря и вышел. Дэниел поспешил вслед через погост, но услышал только, как взревел мотор маленькой спортивной машинки. Когда Дэниел вышел на тихую улочку, Симмонс уже исчез в облаке белой пыли.

Биллов праздник в честь Фредерики, поспешно задуманный и поспешно воплощенный, конечно, не обошелся без конфузов.

Поскольку собирался дождь, банкет был устроен не в Учительском саду, а в продуваемых галереях, населенных школьным Пантеоном. По-йоркширски прижимистый Билл не переломил натуры, и приглашенным предстала странная смесь полуденного чая и светского приема, а верней сказать, чай, сэндвичи с ветчиной, корзиночки с кремом, клубника и в завершение по бокалу шампанского на гостя, чтобы выпить за здравие Фредерики. Гости были в основном друзья и коллеги Билла по внешкольной работе, несколько приезжающих лекторов, организаторы курсов для взрослых, актрисы-любительницы из его постановок и те коллеги по школе, которых он считал personae gratae[316]. В число последних входила чета Тоун (ввиду служебного положения супруга), Александр и, как ни странно, Джеффри Перри. По словам Билла, в ходе знаменитого спора о Томасе Манне Джеффри показал, что хребет у него есть, хоть и набит чепухой. Фредерика заметила, что метафора получилась гибридная и отвратная. Билл весело согласился и сказал, что хоть хребет, набитый чепухой, сам по себе отвратен, но заслуживает уважения в силу своей твердости. Почему супруги Перри с такой готовностью приняли приглашение – это был уже другой вопрос, неотвязно беспокоивший Фредерику. Эйфория по поводу блестяще сданных экзаменов медленно проходила, и Фредерика начинала понимать, что в сфере человеческих отношений она ученица весьма медлительная и вдобавок не слишком способная. Она, например, долго не видела того, что Дэниел понял сразу же: ее праздник был не только ее. Билл таким образом мстил Стефани за то, что вынужден был платить за шампанское в день, когда она, отказавшись от превосходной карьеры, стала женой толстого курата. Потом Билл спросил, кого из «друзей» она хотела бы пригласить, и Фредерику постигло еще одно запоздалое открытие. Во-первых, неловко было бы хвастать перед одноклассницами высшими баллами. А во-вторых, неумно было бы смешивать привычный мир семьи и школы с миром «Астреи». В этом мерцающем мире легко было милым взмахом руки отмести разговоры о ее отношениях с Александром. Совсем другое дело, если эти разговоры просочатся на Учительскую улочку. Тут-то пришло время спросить себя, чего она, собственно, хочет. Наконец она сказала, что хочет пригласить Уилки. Томас Пул должен был прийти так и так в качестве высокоуважаемого друга Билла, поэтому она назвала еще Антею. Антея ей не нравилась, но у нее были свои причины не распространяться о Фредерикиных приключениях. Еще Фредерика предложила позвать молчаливого Лоджа и мисс Уэллс, которая ничего не знала. Тем более что мисс Уэллс подруга Стефани, а Фредерика в последнее время чувствовала себя с сестрой как-то глупо и виновато. Оставался последний союзник – Кроу, но Фредерика была не слишком уверена в его союзнических чувствах после эпизода в Солнечном покое, о котором, кстати, до сих пор не было сказано ни слова. Да и Билл терпеть не мог Кроу. Зато он горячо преклонялся перед Мариной Йео и лично отправил ей приглашение. Мисс Йео прислала очаровательную записку, в которой очень мило извинялась, ссылаясь на возраст, головную боль, долгую череду спектаклей и необходимость восстановить энергию перед сегодняшним заключительным представлением.

– Ты, конечно, понимаешь, что это значит, – игриво сказал Уилки Фредерике. – Впрочем, обещаю не сильно опоздать на твой банкет. От старой королевы к юной деве вспять опишу круг времени. Ты, кстати, уже с этим покончила?

– С чем это? – огрызнулась Фредерика.

– С девственностью, глупое ты создание!

– Нет, и я уже с ума схожу от этого! Я ведь соврала Александру, что у меня уже было. А еще я, оказывается, боюсь… И Александр так отстраненно держится, хотя любит… Я знаю, что любит! И он такой нервный, такой особенный – с ним нельзя вот просто так, как с тобой, обо всем говорить. Поэтому я все больше увязаю в мелком вранье и бог знает, когда и как это все выплывет… Да и пускай бы выплыло! Я не могу больше это выносить, я горю заживо!

– Да уж, – задумчиво изрек Уилки. – Положеньице не из простых.

В отличие от сатурналий Кроу, Фредерикин банкет не задался. Поначалу, впрочем, была надежда. Набралось достаточно педагогов, уверенно обсуждавших рабочие проблемы, методы изучения стихов и обучения людей. Возникла приятная интеллигентная аура, благодаря которой Уилки утишил беспокойное стрекотанье мисс Уэллс и даже вызвал у нее улыбку парой умных замечаний о Джордже Герберте. Александр сохранил спокойствие и легчайший назидательный флер, будучи зажат в углу Билловыми домохозяйками с писательскими амбициями. Фредерикины знаменитые отметки приобрели более широкое значение, когда Томас Пул отвел ее в сторону и заговорил о «Четырех квартетах». Не находит ли Фредерика, что интеллектуальная мощь автора и некий догматизм иссушают и обедняют язык произведения? Фредерика, переведя стрелочку своего аналитического аппарата в сферу сухого языка и сухой культуры, забыла Пулову округлую белую наготу на темно-зеленом фоне. Она заговорила с ним об Элиоте, как недавно с Александром о ритмах Расина, нашла, что Пул приятный человек, и была ему даже благодарна. И она, и Пул, пребывавший поначалу в агонии стыда, вспоминали потом этот разговор как исключительно вменяемый и важный эпизод безумного дня.