Дева в саду - Антония Байетт

– Я рассказала Джеффри, что ты ищешь новую работу, – безжалостно продолжала Дженни. – Если ты собрался уезжать, мне, конечно, будет проще уехать следом.

– Джеффри… – взмолился Александр.

– Мне нечего добавить, – отвечал Джеффри. Нет, он совершенно явно забавлялся…

– Но она не все тебе рассказала!

– Вряд ли это изменило бы мое решение. – Джеффри был теперь вовсе не похож на безумного отца, кидающегося детьми. К нему вернулась его обычная академическая манера.

– Поговорим после последнего представления, – сказала Дженни.

Семейство Перри двинулось восвояси, являя втроем картину обманчиво благостную. Александр побрел по лестнице к себе в башню.

Возможно, слишком много было вечеринок. Возможно, слишком сильно веяла в воздухе некая угроза. Так или иначе, последний спектакль закончился если не пшиком, то самое большее – мелодичным всхлипом. Александр смотрел его от начала и до конца, охваченный смесью такого желания и ужаса, о каких раньше не мог и помыслить. Ультиматум Дженни и вообще события банкета в честь Фредерики имели на него парадоксальное действие, до жесточайшего предела обострив его желание познать, взять, отыметь, отодрать Фредерику Поттер. Ни одно из этих слов не входило в его обычный словарь. Он не произносил про себя вычурное «дефлорировать» лишь потому, что считал, что это уже случилось. И, лениво нелюбопытный в таких делах, на сей раз желал в точности знать, когда и кем была дефлорация совершена. У него под носом во время репетиций? Или раньше? На природе или в некой безвестной комнате? Кто был первым? Кроу? Уилки? Прыщавый юнец из школы, имя которым легион? Ему неприятен сделался Том Пул, с таким триумфом, хоть и без удобств, провернувший дело. Явное отторжение вызывал толстый, самодовольный Дэниел, чей успех не был, казалось, омрачен даже бытовыми помехами. Он сам испугался страстей, накативших на него в сцене с ножницами, проходившей уже в предосенних сумерках, под редкими, но зловещими каплями дождя. Скованная Фредерика первых летних дней теперь вихляла бедрами, елозила, выгибалась, призывно вертела в воздухе тощей лодыжкой, ухитрялась почти полностью обнажать едва намеченную грудь. Все это казалось ему назойливым наигрышем, от которого он весьма несвоевременно отвердевал. «Забавно, – думал он, – как это меня больше не возмущают изыскания Уилки в Дженнином корсаже. Верней, не забавно, а мерзко». Он сам, собственноручно сделал из себя дурака. Что ж. По крайней мере, ему причиталось, он должен был наконец получить то, чего так желал: проклятую рыжую девчонку – целиком, во плоти и крови. Впрочем, без крови. Когда она убежала в своей изорванной юбочке, он остался ждать ее возвращения: предстоял монолог в Тауэрской башне. Фредерика вернулась и в монологе превзошла себя, дав впечатление какой-то холодной, льдом скованной истерики. Ego flos campi. Каменные женщины не кровоточат. Ни капли крови не пролью я… Александр чувствовал, что его намерения отвердевают в камень.

В антракте он хотел поговорить с ней, но к нему прилип Том Пул, чьих откровений он отныне не хотел. Пул умолял его выслушать. Александр сказал, что Пулу достался не тот поэт, что было для деликатного Александра довольно едко.

– Эдмунд Спенсер, – сказал он, – сладостный певец сладчайшей супружеской любви. Автор, по словам К. С. Льюиса, прививший любовной эпике нежную чувствительность. Будь я на твоем месте, что, к счастью, не так, я бы немедленно вернулся в лоно супружества!

Пул, казалось, не заметил ни едкости, ни неловких попыток каламбура. Торжественно он объявил, что нашел врача.

– И знаешь, кто помог? Сама Марина! Она говорит, ее карьера раньше зависела от надежных врачей. А у врачей – хорошие частные клиники… Теперь ее гражданский долг – советовать их девушкам, попавшим в беду. Осталось только уговорить Антею и все это устроить – приятного мало, конечно. К тому же нужны будут деньги: с моей зарплатой это не шутки, а у Марины все знакомые первоклассные, включая гинекологов.

– Не стесняйся, возьми у меня. Пьеса, похоже, окупается изрядно. А если Антея боится, так это можно понять…

– Она не боится, а злится, что не сможет поехать на французский курорт. И говорит, что ненавидит, когда врачи лезут в нее руками.

– Может, это эвфемизм? Обозначение будущей потери?

– Мне бы твою наивность.

Тут оба выпили по стакану неразбавленного виски.

Фредерика, не желая расстаться с прелестным костюмом, в котором столько раз выходила на сцену, отправилась бродить по парку, где встретила Антею в белом прозрачном шелку, мишурной короне и кружеве с серебристой каймой. Антею рвало в лавровый куст.

– Как ты? Ничего?

– Сама видишь, что плохо. Находит такими мерзкими волнами… Но если сейчас стошнит, можно идти дальше махать мечом и снопом и голова кружиться не будет. Я себе оборки не запачкала?

– Только чуть-чуть.

Фредерика помуслила платок и принялась оттирать Антеины кружева. Вдоль одной оборки тянулась ниточка зеленоватой слизи.

– Ты, я думаю, догадалась, что я залетела.

– И что ты будешь делать?

– Аборт, что еще? Нужно только уговорить родителей отпустить меня на неделю-другую в Лондон. А там Марина поможет.

– Она-то с какой стати?

– Вообще-то, это она нашла и врача, и клинику, и все прочее. Она все устроит.

– Тебе, наверно, паршиво…

Мраморно-белая Антея-Астрея в густеющем золоте вечера посмотрела на рыжую, любопытную Фредерику:

– Меня тошнит. Постоянно тошнит. От всего мерзко: от секса, шампанского, клубники… Публика хлопает – у меня в голове звенит. Одежда вся мала. Все опротивело, если хочешь знать. И страшно бесит, что я дала себя так провести. Я думала, на приличного мужчину можно положиться… ну, ты понимаешь. Ничего, теперь умней буду. А если ты считаешь, что я дрянь бесчувственная, то подумай, какой я еще могу быть в моем прекрасном положении?

Она, чуть запнувшись, зашагала прочь, светлая фантастическая фигурка, готовая в последний раз представить на сцене Большую маску…

– Redit et virgo, redeunt Saturnia regna, – анахронически возгласил Томас Пул; сноп изобилия и меч правосудия лишь слегка покачнулись в руках недвижной Астреи.

Фредерика чуть не в слезах разыскала Уилки. Уилки, в последний раз блеснувший в сцене «несси-восси!», увидел, что дело неладно, и тут же приобнял ее:

– А ну признавайся, что стряслось?

– Ничего. Это Антея. У Антеи несчастье. Мне грустно.

– Никакого несчастья, а просто красотка залетела. Это легко исправить.

– «Исправить» – мерзкое слово!

– Согласен. Я лично считаю, что профилактика лучше лечения. Но тут, видно, говорила страсть. Да, нехорошо. Надеюсь в своих похождениях подобного избежать. А как твои успехи?