Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

легко пружиня… Всё тело отдыхает, и только в ту минуту, когда этого требует необходимость в процессе работы, я напрягаю какой нужно мускул. Только таким путём я не устаю. Мне не больно… Я свободна! Свободна! Без интриг, без просьб, без всякого того многого, что в лагере необходимо для получения места придурка…»

Пришлось растолковать, что «местом придурка» в лагере именовали рабочее место под крышей, освобождавшее от общих работ, а «всякое то многое» подразумевало домогательства прорабов и нарядчиков, определявших зэкам нормы хлеба. Марго была счастлива в своей свободе, которой добилась сама, и дети должны были почувствовать силу её духа.

У сына были крепко сжаты губы. Глаза Вибке застилали слёзы. Переводчица перевела их слова: «Спасибо. Мы этого и многого другого – не понимали».

При разговоре о приглашении на празднование столетия Марго в 2007 году Гётц, будто нечаянно, протянул мне старого образца видовую открытку с изображением взбаламученного моря. На обратной стороне открытки рукой Марго был написан мой кишинёвский адрес, имя и фамилия. Так я узнала, что Марго искала меня, как и я – её!

– Напишите здесь что-нибудь, – попросил Гётц. – Мы поместим открытку на стенде к столетию матери.

Как когда-то Володя – мне, я написала: «Дорогой Марго (Маргоше) – во Вселенную!» Написала о том, что полстолетия спустя после того, как мы расстались, её детей привела ко мне в Петербург потребность узнать, как проживала их мать годы несвободы.

Одну из подаренных детьми фотографий Марго я приняла как её личное послание мне: в подсвечнике на столе – наполовину сгоревшая свеча; в хлебнице не то крошки, не то несколько сушёных ягод; опираясь локтем о стол, Марго в необычайно выразительном порыве словно обращается к силам Судьбы, требуя у них ответа: «Неужели я должна что-то ещё?» Я вставила эту фотографию в небольшую деревянную раму, повесила на стену. Может быть, Марго ещё получит ответ…

В каком-то неестественно близком соседстве друг с другом сопрягаются в двадцатом веке судьбы частных реальных людей с установлениями столь же реальных политиков. Я обратилась к своему сокурснику Михаилу Семёновичу Пятницкому, завсегдатаю Публичной библиотеки, с просьбой снять для меня копию с закона о возвращении советских граждан на родину после Второй мировой войны, подписанного, как считалось, Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем во время Крымской конференции зимой 1945 года. Хотелось своими глазами увидеть формулировку закона, разрушившего столько жизней, и подписи под ним.

– Закона никакого нет, – сообщил Пятницкий. – Есть так называемые отдельные соглашения.

Действительно, в официальных материалах конференции обнаружились «Соглашения между союзными государствами по делам военнопленных и гражданских лиц этих государств», где, в частности, говорится: «Все советские граждане, освобождённые войсками, действующими под Британским командованием… будут, незамедлительно после их освобождения, отделяться от вражеских военнопленных и содержаться отдельно от них в лагерях или сборных пунктах, до момента передачи их… советским властям». Эти соглашения 11 февраля 1945 года подписали в Ялте министры иностранных дел СССР и Великобритании – В. М. Молотов и Антони Иден. Подписей глав правительств там нет и не было.

* * *

В одном из писем ко мне Александр Осипович коснулся чего-то чрезвычайно важного:

«Я никогда не боялся тебя потерять, потому что в нашей совместности всегда чувствовал особый мир. Ну что значит любое биографическое событие, пусть даже… довлеющее, неоспоримой глубины и красоты, безгранично волнующее… когда ему противопоставляется… человеческая и творческая несоизмеримость. В этой неразрывности всегдашняя победа, простор, свет, освобождённость, наперекор любой биографии, которая не подчиняет ни тебя, ни меня, как бы значительна она ни была…»

Место действия Александр Осипович именовал «надмирным пространством»; ощущение – «бессмертием в самой жизни». Я принимала это тогда за некую абстракцию, но сейчас, когда мы знаем, что значит «дышать миром», когда, как шукшинский старик, я добиваюсь от самой себя сокровенного воспоминания о жизни, память воскрешает силу любви и мысли: «надмирное пространство» существует, оно есть. «Бессмертие в самой жизни» улавливается наитием.

Меня сокрушает чувство вины за то, что я не рассказала и уже не расскажу о встречах с замечательными и значительными современниками, которые, к моему великому счастью, случались. Благодаря им я уже никогда не посмею считать себя обойдённой волнением бесед, посвящением в личный опыт, в постигнутое разумом и чувством. Более того, эти беседы и посвящения возвращают иллюзию: ненароком я стала попадать в самую что ни на есть собственную жизнь. А может, в преддверие какой-то более развитой человеческой общности.

* * *

Недавно одна знакомая пересказала мне диалог между молодой матерью и четырёхлетним сыном:

– Зачем, по-твоему, нужны мамы? – спросила она его.

– Чтобы рожать людей, – ответил ребёнок.

– А папы?

– Папы? Чтобы их воспитывать.

– А люди зачем нужны?

– Люди?

Четырёхлетний человек задумался. Затем ответил:

– Я ЗНАЛ! НО ЗАБЫЛ.

В возрасте к девяноста мне этого знания тем более не вспомнить. Но убеждена, что ответом на вопрос «зачем люди нужны друг другу» послужат бесценные письма, которые мне посчастливилось получить после выхода первой книги.

Испрашивая прощения у тех, кто, возможно, не хотел бы огласки своего письма (получить у каждого позволение на публикацию нереально), я решаюсь поместить некоторые письма в последней главе. Здесь прежде всего отклик живой души, история века. Без этих писем Время не предстанет таким, каким оно реально было. Без них – не вообразить, каким спасением люди могут стать друг для друга.

Глава двадцать четвёртая

У того, кто отовсюду гоним, есть лишь один дом, одно пристанище – взволнованное сердце другого человека.

Э. М. Ремарк. «Триумфальная арка»

…Реакция на книгу ещё и потому важна для меня, что доказывает наличие живой жизни и живых людей, когда вся печать только и кричит о распаде душ и связей между людьми…

А. В. Тамарченко

Софья Григорьевна Голдман

12.11.1996, США

Дорогая, милая Тамара Владиславовна!

…Вы пишете в начале книги: «…если эта повесть затронет души тех, кто…» Я дважды прочла Вашу книгу – и удивительно ощущение, что всё это происходило со мной или с кем-то очень близким. Сколько я за эти годы прочла «лагерной литературы», и ничто, даже очень сильно и талантливо написанное, так не всколыхнуло всю прошлую жизнь, не вызвало столько воспоминаний…

…Дай же Вам Бог здоровья, сил!

Ефим Григорьевич Эткинд

21.05.1989, США, Бельмонт

Милая Тамара Владимировна![1]

Не удивляйтесь внезапности этого письма – просто я уже несколько дней не расстаюсь с Вами. Мне Анна Владимировна дала читать рукопись, которую я про себя называю «Записки красавицы», и я