Луиза Сан-Феличе. Книга 1 - Александр Дюма

Затем Микеле и Джованнина отошли к окну, и между ними завязался разговор вполголоса; лаццароне объяснял Джованнине смысл событий, о которых он пока что успел сказать ей лишь несколько слов, но которым — она инстинктивно чувствовала это — предстояло оказать большое влияние на судьбу Сальвато и Луизы, а следовательно, и на ее собственную.

Что же касается Сальвато, то, хотя он не мог знать всех подробностей, но, слыша восторг, охвативший весь Неаполь, уже не сомневался, что произошло нечто радостное для неаполитанцев и горестное для французов. Однако он считал, что, поскольку Луиза хотела скрыть от него эти события, было бы неделикатно с его стороны расспрашивать о них посторонних, а тем более прислугу. Если тут какая-то тайна, он постарается узнать ее из уст своей любимой.

В то время как Нина и Микеле беседовали, а молодой офицер дремал, дверь заскрипела, но Сальвато не узнал шагов Луизы и поэтому не открыл глаза.

Лаццароне и служанка, не чувствовавшие потребности, как Сальвато, погрузиться в свои раздумья, обратили взор на дверь и вскрикнули от удивления.

В комнату вошла не кто иная, как Нанно.

Услышав возгласы Нины и Микеле, Сальвато тоже обернулся и, несмотря на то что видел колдунью только в полуобморочном состоянии, сразу узнал ее и протянул ей руку.

— Здравствуй, матушка! — сказал он. — Спасибо, что пришла навестить своего больного. Я боялся, что придется уехать из Неаполя, не поблагодарив тебя.

Нанно покачала головой.

— Не больного пришла я навестить, — проговорила она, — моему больному знания мои уже не нужны. И не за благодарностью я пришла, ибо исполнила только долг жительницы гор, знающей свойства трав, а потому и не за что меня благодарить. Нет, я пришла сказать моему больному, чьи раны уже зарубцевались: выслушай древнюю повесть — ее больше трех тысяч лет рассказывают матери своим сыновьям, когда опасаются, как бы они не поддались постыдной беспечности, в то время как родина в опасности.

В глазах молодого человека вспыхнули искорки, ибо он понял, что эту женщину волнуют те же мысли, что и его самого.

Колдунья оперлась левой рукой на спинку кресла Сальвато, правою прикрыла лоб и глаза и несколько мгновений как бы припоминала давно забытую легенду.

Микеле и Джованнина, недоумевающие, что же им предстоит сейчас услышать, смотрели на нее удивленно, почти с ужасом. Сальвато не отрывал от колдуньи взора, ибо, как мы уже сказали, догадывался: то, что собирается рассказать старуха, как молнией озарит предчувствия, пробудившиеся в нем, когда до него стали доноситься колокольный звон и первые пушечные выстрелы.

Нанно откинула со лба косынку, опустила на плечи капюшон и медленно, тягуче стала не то петь, не то рассказывать следующую легенду.

Вот что орлы Троады поведали албанским ястребам.

В те времена, когда боги и люди жили одной жизнью, возник союз между морской богиней по имени Фетида и фессалийским царем по имени Лелей.

Нептун и Юпитер хотели взять Фетиду в жены, но, узнав, что ей суждено родить сына, который превзойдет своего отца, они уступили ее сыну Эака.

У Фетиды родилось от мужа несколько детей, и всех она одного за другим бросила в костер, чтобы испытать, смертны ли они, и все они погибли один за другим.

Наконец у нее родился тот, кого назвали Ахиллом; мать и его собралась бросить в костер, но Пелей вырвал младенца у нее из рук и убедил не убивать его, а только окунуть в воды Стикса, благодаря чему он хоть и не обретет бессмертия, но станет неуязвимым.

Фетида выпросила у Плутона позволение спуститься — один-единственный раз — в преисподнюю, чтобы окунуть своего ребенка в воды Стикса; она стала на берегу на колени, взяла младенца за пятку и опустила в воду.

И стало тело мальчика неуязвимым — все, кроме пятки, за которую держала его мать; потому обратилась она к оракулу.

Оракул ответил ей, что сын ее заслужит бессмертную славу при осаде одного большого города, но в минуты высшего торжества его настигнет смерть.

Тогда мать отвела сына ко двору царя острова Скироса, одела девочкой и под именем Пирры ввела в круг царских дочерей. Ребенок достиг пятнадцати лет, так и не сознавая, что он мужчина…

Когда албанка дошла до этого места своего рассказа, молодой офицер прервал ее:

— История твоя мне знакома, Нанно. Ты удостаиваешь меня великой чести, уподобляя Ахиллу, а Луизу сравниваешь с Деидамией. Но будь покойна, тебе не понадобится, как Улиссу, показать мне меч, чтобы напомнить, что я мужчина. Сейчас идет война, не так ли? — продолжал молодой офицер, и глаза его вспыхнули. — Пушки палят в честь какой-то победы неаполитанцев над французами. А где идет сражение?

— Колокольный перезвон и артиллерийский салют возвещают о том, что король Фердинанд вошел в Рим и там началась резня, — ответила Нанно.

— Благодарю, — сказал Сальвато, взяв ее за руку, — но с какой целью ты, калабрийка, ты, подданная короля Фердинанда, пришла ко мне, чтобы сообщить эту новость?

Нанно выпрямилась во весь свой высокий рост.

— Я не калабрийка, — возразила она, — я дочь Албании, а албанцы бежали со своей родины, чтобы не быть ничьими подданными; они слушаются и впредь будут слушаться лишь потомков великого Скандербега. Всякий народ, поднимающий бунт во имя свободы, — брат албанцев, и Нанно молится Панагии за французов, несущих с собою свободу.

— Хорошо, — сказал Сальвато; он уже принял решение и обратился к Микеле и Нине, молча наблюдавшим эту сцену: — Скажите, Луизе были известны эти новости, когда я спросил ее, что означают колокольный звон и пальба?

— Нет, — ответила Джованнина.

— Это уж потом я ей все растолковал, — вставил Микеле.

— А что она сейчас делает? — спросил молодой человек. — Почему ее здесь нет?

— Из-за всех этих событий кавалер возвратился домой раньше обычного, — объяснил Микеле, — и сестрица, вероятно, не может от него отойти.

— Тем лучше, — сказал Сальвато, — мы успеем все подготовить.

— Боже! Господин Сальвато, неужели вы хотите нас покинуть? — воскликнула служанка.

— Вечером уеду, Нина.

— А как же ваша рана?

— Разве Нанно не сказала тебе, что рана зажила?

— Но врач говорит, что нужно подождать еще дней десять.

— Врач сказал это вчера, но не повторил бы сегодня. Потом он обратился к молодому лаццароне:

— Микеле, друг мой, ты ведь не откажешься услужить мне, не правда ли?

— Ах, господин Сальвато, вы же знаете, как я дорожу всем, что дорого Луизе!

Джованнина вздрогнула.

— А ты думаешь, я ей дорог, милый мой? — с живостью спросил Сальвато, забыв свою обычную сдержанность.