"Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман

Тут стоит перенестись в нашу нынешнюю действительность. Например, в недавний процесс Фарбера, учителя из тверской деревни, которому дали 8 лет, не очень внятно сформулировав за что, а так как Путин нахмурил брови, то отменили. Но я хочу найти не сходство, а отличие. И, что называется, глубинное. Мой жизненный опыт подбивает меня на следующее умозаключение: люди не так хотят жить хорошо, как хотят интересно. Хотят ездить на рыбалку и в Анталию, знакомиться, заводиться в споре на любую тему, вступать в интимные связи, просто глядеть на звезды, пришептывая: «Бог не бог, но какая-то нечистая сила есть». А не прирезать во что бы то ни стало бесхозный квадратный метр путем самозахвата или менять в ванной краны никелированные на золоченые. То есть и это годится, но предпочтительно, чтобы сопровождалось каким-никаким приключеньицем.

И вот канадский еврей, как Байрон грекам, едет помогать неграм освобождаться на юге Америки, а постоянно носящий на себе револьвер южный расист готов, как молодогвардеец немцев, его за это не просто избить, а лишить жизни. (И ведь отец его, Беквит-старший, именно так и делает, убивая чернокожего героя Второй мировой войны, борца за права цветного населения. Белые присяжные папашу дважды оправдывают, и только через 30 лет он все-таки попадает за решетку, где и кончает свои дни.) Попробуем перенести эту расстановку действующих лиц, постаревших, но в хорошей форме, на нашу современную сцену. Совсем не трудно подыскать соответствующего защитника либеральных ценностей, начинавшего в партии Демократический Выбор России, – и патриота под лозунгом «Россия для русских»: пусть выясняют отношения, как в каком-нибудь телешоу. Разница между их спором и Зальцмана с Беквитом сразу бросилась бы в глаза. Внешне как будто только в манере поведения, по существу же в миропонимании и вытекающей из него жизненной установке. Сторонник демократических идеалов с жаром обличал бы противника, возмущался его ксенофобией и так далее. Патриот (употребляю это слово безоценочно, в его прямом, определительном смысле) говорил бы наставительно, как обладающий истиной, время от времени ставя недоумка на место хамским выпадом. Публика где надо аплодировала бы, голосовала, счет, естественно, был бы 50 тысяч на тысячи три в пользу патриота. Поскольку именно такова пропорция настроений в обществе, и оба спорщика это знают, на это ориентированы и из этого исходят, начиная прения.

Беквит и Зальцман не касались идеологии – без чего у нас такого рода беседы обойтись не могут органически. Ни тот, ни другой не строили свои доводы на будто бы преимуществах, которые имеет позиция одного или другого. Беквит говорил: «Не лезьте на чужую территорию. Вы здесь не живете, ваши деды-прадеды не жили, не учите нас своим правилам. Белые, да, высшая раса, потому что посмотрите, чего добились мы и чего они в своей Африке». Зальцман говорил: «По вашему же вероучению, Бог наделил людей равными возможностями, а не назначил белокожих господами, а чернокожих рабами. Тогда с какой стати вы их трактуете как скот, насилуете, линчуете и расстреливаете?» И с обеих сторон это произносилось не как затравка к рукопашной или поножовщине, а именно как обмен доводами. Доводами, в которых нет места демагогии – непременной и составляющей базу такого обмена у нас. Разговор захватывал меня, зрителя, не столкновениями позиций, а натуральностью, характерами, уважением к собеседнику, проистекающим из, прежде всего, самоуважения. В интервью местный адвокат ку-клукс-клановцев объяснял их насилие самозащитой. И что, четырехлетнюю черную девочку застрелили из самозащиты? Да, потому что за ней стояли… бла-бла-бла. Он врал, но это потому, что адвокаты врут, должны врать, а не демагогически: мы любим нашу родину и т. д.

Каждый говорил то, что думает, не уступал основ своей позиции, стержень ее не гнулся, и именно поэтому в каждом была готовность на некоторую степень компромиса. «У евреев все деньги, в их руках все СМИ», – свидетельствовал Беквит. «Рокфеллер не еврей, Вандербильт не еврей, евреев среди магнатов меньше десяти процентов, – свидетельствовал Зальцман. – Самый крупный воротила в СМИ Мэрдок, он не еврей». «Да? – помолчав, отзывался Беквит. – Я не знал. Надо будет подумать». С 1965 года штат Миссисипи изменился сильно, положение негров – радикально. Конгрессмен Джон Льюис, которого мальчиком не пустили в библиотеку как цветного, получил допуск в нее через 40 лет, на презентацию своей книги. За это время проливалась кровь, погибали люди. И еще не конец. Но то, что сделано, сделано и этими двумя из фильма. Не напоказ, а встречами, говорением.

Нас сделали обученными. Нас сделали распропагандированными. Нас сделали зомбированными. Сколько помню себя, терпеть не мог ощущение моего «я» как частицы какого-то «мы»: я есть я и больше никто. А сейчас пишу «нас»: я один из обученной, распропагандированной, зомбированной массы. Это не политическое заявление, политика тут в десятую очередь. Я говорю о том, что называется частной жизнью, собственной – каждого, уникальной.

Мы обучены условиям жизни. Которые выработаны и поддерживаются сложившимся миропорядком. Не только условиями, которые задал Творец, а и той их части, которую учредило человечество, мы с вами. Как в них войти, как соблюдать, как добиться в них привилегий или хотя бы избежать невзгод. Главное же, обучены тому, что исполнение этих условий и есть жизнь. Наша обученность того же рода, что была запись в моем военном билете – «рядовой необученный». Сейчас я рядовой обученный.

Мы распропагандированы считать, что это мироустройство и его условия хороши. Дефекты есть, случаются даже катастрофы, присутствует элемент трагедии, но процент этого мал по сравнению с тем, как хорошо всё в целом.

Наконец, мы зомбированы идеей, преподносящейся как очевидность, что выбора у нас нет, ни о какой другой и думать нечего, а этой надо быть всячески довольными и ее никак не менять, а только укреплять.

Главную роль в этом совокупном процессе, которому мы подвергнуты, играет речь. Меня никогда не устраивали средства массовой информации. Не в том плане, что они неразъединимо переплетены с дезинформацией, а в том, что навязывают в качестве самого понятия информации лишь одну, плоскую ее сторону. Я не могу отвязаться от чувства, что то, что сообщают телевизор, радио и газеты, это никакое не общение со мной и никакая даже не речь, а специальный продукт человеческой биосреды – имитирующий говорение, разговор и как итог информацию. Между тем информационная функция речи хотя и первая по употребительности, но вовсе не единственная, а по степени воздействия сплошь и рядом из последних. Мы по опыту знаем, как часто она опровергает говоримое: нам говорят, но по множеству признаков, явных и едва уловимых, мы не сомневаемся, что врут. Или ловим себя на том, что в одно ухо входит, в другое выходит. В американских университетах больше всего ценится такое качество преподавателя, как персоналити, личностность. О том, что сообщается, можно прочесть в учебниках – проникают в сознание слова лектора, чья персоналити захватывает нас, вызывает необсуждаемое доверие.

Если, уединившись и какое-то время пожив в отрыве от других, в первую очередь от кажущегося неизбежным вмешательства цивилизации, найти подходящую минуту и задуматься, что в нашей жизни самое дорогое, необъяснимо притягательное, притом до незамечаемости органичное, то мы обнаружим (я, во всяком случае, обнаруживаю), что это – два что-то говорящих друг другу человека. Любых. Не сам «разговор», а тот факт, что оба говорят, слышат, что-то с каждым из них от этого происходит, этого могло бы не быть, вероятность была ничтожна. В сумме – нечто, граничащее с ощущением чуда.