Восхождение царицы - Маргарет Джордж

служителю, и тот вынес великолепные золотые чаши.

– Бери!

Я посмотрела на чашу.

– Ты угощаешь своих гостей вином из таких сосудов?

– Да, а почему бы и нет?

– Но они же из чистого золота!

– Ну и что, а какое для них можно найти лучшее применение? Разве они не предназначены для вина?

Он взял чашу, церемонно вручил ее Птолемею и собственными руками наполнил до краев.

– Это цекубское, – сказал он. – Пей, сколько пожелаешь!

Птолемей просиял: значит, хозяин дома считал его взрослым!

Я огляделась по сторонам.

– Замечательные костюмы, – заметила я, глядя на шлемы, тюрбаны, щиты, пелерины, высокие сапоги.

Потом я внимательно присмотрелась к Антонию. На его темных кудрях красовался венок из плюща, а пурпурная туника, в отличие от одеяния Цезаря, оставляла открытыми могучие мускулы его рук.

– Кто ты? – спросила я.

– О, я тот, кто пробует вино, – ответил Антоний. – Это подходит мне лучше всего.

Неожиданно мне вспомнились его познания в области вин и виноградников – давным-давно, на празднике в Александрии.

– Похоже, ты настоящий Дионис, – признала я.

– Это всего лишь увлечение, – отозвался он. – Что бы ни говорили недоброжелатели, винопитие – не главное мое занятие.

– А каково же главное? – Мне было любопытно, кем он себя видит.

– Я солдат, – сказал он. – И правая рука Цезаря.

– И у тебя нет более высоких устремлений?

Он искренне удивился.

– А какие устремления могут быть выше?

– Быть первым в мире, а не помощником.

– Быть помощником Цезаря – это и значит быть первым во всех отношениях.

Глава 32

– Итак, у тебя будет несколько жен? – спросила я. – Надо же. Тебя теперь надо называть «Юлий Юпитер», но этого недостаточно. Ведь в качестве Юпитера тебе пришлось бы довольствоваться одной Кальпурнией, твоей Юноной.

Когда после долгого перерыва мы с Цезарем встретились наедине, его намерение стать многоженцем по-прежнему вызывало у меня ярость.

– Это вздор! – холодно заявил он. – Я не просил сенат ни называть меня Юлием Юпитером, ни разрешать мне иметь нескольких жен. О боги! Мои враги распространяют самую несусветную ложь, а ты, – он посмотрел на меня сурово, – им веришь! Вот, оказывается, какого ты обо мне мнения! С врагами все ясно, от них я ничего другого и не жду, но чтобы ты, моя…

– Да, твоя – кто?

Пусть ответит!

– Моя любовь, моя душа, мое второе «я».

– Но не твоя жена. У тебя есть Кальпурния!

Он отвернулся.

– Это утомительно.

– Для тебя – может быть. А я все-таки хочу уяснить одну вещь. Почему ты все еще связан с ней узами брака? Ты любишь ее?

– Развод с ней чреват скандалом…

– Скандалы никогда тебя не смущали. То, что ты ввел в сенат галлов и libertini, вольноотпущенников, вызвало куда больший скандал.

– Как улучшается твоя латынь, – с сарказмом заметил он.

– Отвечай.

– Я женился на Кальпурнии четырнадцать лет назад, – промолвил Цезарь. – Фактически мы все это время прожили в разлуке. Теперь я купаюсь в почестях, пожиная плоды своих трудов. Честно ли будет с моей стороны лишить ее, долгие годы жившую вдовой при живом муже, возможности разделить со мной славу в награду за лишения?

Он говорил так рассудительно и убедительно, словно я была требовательной эгоистичной капризницей.

– Ты царица, твоя страна изобилует богатствами. Ты не нуждаешься в почестях, которые оказывают мне. Но Кальпурния – без меня она ничто. Она страдала оттого, что является моей женой, она жила одна в Риме среди ненавидящих меня, без защиты. Разве я не обязан хоть как-то ее отблагодарить? Бросив ее сейчас, я заслужил бы славу бессердечного негодяя. К тому же ей уже не устроить свою судьбу: никто не женится на ней, ибо весь Рим знает, что она бесплодна.

Да, убеждать Цезарь умел. Не зря считали, что в ораторском искусстве его превосходит лишь Цицерон.

– Как благородно, какое самопожертвование! – наконец проговорила я.

– У нас с тобой тоже есть будущее, – заверил он. – Я обещаю. Оно другое, более величественное, более долгое.

– Вот как? Что-то ты ни о чем подобном не рассказывал.

– Скоро, – сказал Цезарь. – План уже почти готов.

– А тем временем почести для тебя громоздят все выше. В сенате часами обсуждают новые титулы. Давай-ка посмотрим, что решили на прошлой неделе? Тебя будут называть Pater patriae – «отец отечества»…

– Да, в латыни ты определенно делаешь успехи.

– Не перебивай. Кроме того, твое изображение должны отчеканить на монетах, а месяц, в котором ты родился, переименуют в «июль». – Я помолчала. – Ах да! Ты будешь восседать в сенате на золоченом кресле и носить одеяние, какое прежде носили цари.

Он отвернулся, как будто слегка смутившись.

– Не робей! – поддела я его. – Есть и другие почести. Будь добр, поведай мне о них. Не умалчивай.

Теперь я действительно его разозлила.

– Я не позволю над собой насмехаться! – взъярился Цезарь.

– Нет уж, пожалуйста, расскажи. – Я постаралась смягчить тон. – Я должна знать. Все равно узнаю, так лучше от тебя.

– Они предложили, чтобы все мои указы, прошлые, настоящие и будущие, были собраны в свод законов.

– Будущие? Как они могут знать, что это за указы?

– Конечно, не могут. Именно потому данная привилегия налагает особую ответственность. Кроме того, моя персона объявлена неприкосновенной. На следующем заседании все сенаторы поклянутся защищать мою жизнь, а я в знак доверия распущу своих телохранителей.

– Разве это не глупость?

– Телохранители страшно мешают, а теперь есть отличный предлог от них избавиться. Кроме того, принято решение учредить новую коллегию жрецов при храме во имя моего Милосердия – луперки[11] Юлия. – Неожиданно он рассмеялся: – А главным жрецом я назначу Антония.

Я была потрясена.

– Ты хочешь дать понять, что презираешь оказываемые почести? Но это приведет сенаторов в бешенство.

– Бешенство я вполне в состоянии переварить. Явная ненависть куда лучше тайных козней и заговоров. – Он взял обе мои руки в свои и посмотрел на меня испытующе. – Я могу понять твою неприязнь к Кальпурнии, но не мог бы вынести твоей недоброжелательности ко мне. Но ее ведь нет, верно?

Дело закончилось поцелуем.

Цезарь, как всегда, был уверен в своей правоте, настойчив и убедителен. Я не могла настаивать на своем – ни в гневе, ни в тревоге. А ведь если бы он прислушался к моим предостережениям, то мог бы остаться в живых.

Мы закрылись в его личном кабинете. Испанские телохранители Цезаря, которых, по его словам, в ближайшее время предстояло распустить, ждали в главном атриуме.

– У меня назначена встреча, – сказал он, выглянув в окно и посмотрев на солнце. – В девятом часу я должен быть на Юлианском Форуме, чтобы встретиться с