Снег Энцелада - Эдуард Николаевич Веркин

Куда их потом? Теоретически можно разбортировать, достать камеры, отнести к мастерам…

— Отец Максима, — повторил мужик. — Того самого, который…

Я слегка растерялся, это было неожиданно — отец Максима Куприянова вдруг поджидал меня у машины с проколотыми шинами… Кирилл-Утконос, на утконоса не похож.

— Вы вроде здесь не живете…

— Да. Заехал на пару дней к брату, а он говорит, что московские журналисты приехали, книгу про… Максима сочиняют. Вот и решил с вами поговорить. Вдруг чего-нибудь получится…

Кирилл протянул руку, я пожал.

— Я бы вас пригласил… Но, честно говоря, пригласить некуда. Я здесь снимаю комнату… у Снаткиной.

— Снаткина… Она еще жива?

— Да, жива.

— Ей, наверное, сто лет стукнуло, — Кирилл улыбнулся. — Она и тогда была уже старая… Я всю жизнь помню Снаткину…

Я его не узнавал. Тогда мы пытались побеседовать, точно… И тогда Кирилл был худым мужиком, крепким и мосластым, я толком не запомнил его лица, мне было страшно смотреть в его лицо, но я помнил тяжелые опасные руки, похожие на копыта. Сейчас руки Кирилла успокоились, втянулись, стали круглее и глаже, они высовывались из рукавов мягкими поросятами, другие руки.

— Наверное, сто… — согласился я.

Безусловно, ничего удивительного тут нет, руки меняются. Сначала человек работает токарем или слесарем и может пальцами гнуть пятирублевые монеты. Потом жизнь меняется, меняются и руки, становятся и мирными, и вялыми, и их не узнать. У этого Кирилла другие руки.

— Давайте пройдемся, — предложил Кирилл. — Мне не нравится здесь стоять, кажется, что Снаткина подглядывает.

— Наверняка подглядывает, — заверил я. — Это же Снаткина.

— Да-да, главная сплетница, я помню. Тут есть одно место, недалеко. Пруд. Мы там в детстве часто гуляли, может, дойдем? Поговорим там. Это в конце улицы, недалеко.

— Я знаю.

Мы отправились к пруду.

Если точнее, не пруд, а пожарный водоем. Много мелких в полпальца карасей. Осот, камыш, ряска. Вода холодная — на дне родник. Федька врал, что там даже летом сохраняется кусок льда, Кристина не верила, а я как дурак нырнул. Никакого льда не нашел — ржавый огнетушитель, да две пиявки успели впиться в ногу.

— Раньше здесь жило много собак, — сказал Кирилл. — В каждом доме по три псины, на велосипеде не проедешь, за пятки ловят. А теперь исчезли…

Я изобилия собак не помнил.

— А там тополь большой стоял, — указал Кирилл. — Теперь спилили, видимо.

Кирилл ехал в Котельнич, завернул в Чагинск к двоюродному брату, узнал, что здесь я и Роман, взял у брата костюм и пришел к Снаткиной. Чтобы сообщить мне важные сведения.

— Мы на тополе тарзанку делали…

Ну и немножечко поностальгировать. Я сам к этому склонен.

— А потом на нем Ленюшка повесился, — сказал он.

— Какой Ленюшка?

— Вон в том доме жил, — указал Кирилл. — В леспромхозе работал. У них в семье все вешались, вот и он не утерпел. Я не видел, как он висел, но все мальчишки этого тополя боялись…

Дом Ленюшки сохранился паршиво, в нем, судя по виду, вполне могли жить потомственные самоубийцы, любившие вешаться на ближайшем тополе. А через дорогу стоял дом, крашенный желтым, в нем завелась труха, начали гнить углы, в результате в одну ночь дом съехал с фундамента и сломался; зачем я все это помню, не хочу этого помнить.

— А тут рыжие жили, Восокины.

Рыжих я, к счастью, тоже не помнил, то ли выветрилось, то ли не было этого вовсе. Восокины.

Пруда в конце улицы не осталось. Я полагал, что пруд испортился, как и все в Чагинске — зарос осотом или камышом, заглох тиной, засыпан опилками или завален гнилыми досками. Но от пруда осталась только яма. На дне мусор.

— А раньше глубоким был, — поморщился Кирилл. — Теперь дыра… С этим котлованом все сломалось, под землей словно жилы перерезали, Ингирь обмелел, вся рыба ушла, колодцы как прохудились…

— По всем центральным областям так, — сказал я. — Вода отступает.

Мы стояли над ямой.

— Максим выпустил сюда золотых рыбок, — сказал Кирилл. — Они с Костяном поспорили — переживут ли они зиму, а они взяли и пережили…

Кирилл замолчал. Я ждал, что дальше. Герман обольстил Лизу ради ее бабки-чернокнижницы, Лиза как узнала, с горя утопилась в пруду. Бабка выдала три карты, Герман поставил на них имение под Рославлем, проиграл, загремел в дурку. Или кто там Лизу бросал, Эраст? Не суть, итог один. Герман и Эраст, убранные сединой и блестящие плешами, спустя тридцать лет приходят к тому самому пруду, чтобы бросить на воду печальные белые лилии. А пруда нет, его давно спустил купец второй гильдии Прокушев, и теперь в пруду у него гумно. Не ходите по дорогам юности, в конце этих дорог всегда аптека, силосная яма и скотомогильник, это ватерлоо безвозвратно проиграно.

— Мне снился сон, — сказал Кирилл. — Сон… Это не кошмар, это… не знаю. Мне снилось, что мы с Максимом идем на реку. День солнечный, все хорошо, а потом я его теряю… Оборачиваюсь — а его нет. Я бегаю по берегу, пытаюсь его найти, но ничего… И проснуться не могу… Да и бесполезно просыпаться, лишь больнее станет, если проснешься…

Это точно, лучше не просыпаться, тут я с Кириллом абсолютно согласен.

— Этот сон не отпускал… Мне никаких других снов не снится…

Люди, конечно, меняются. Отец Максима мог поменяться, такое случается.

— А зачем вы пишете эту книгу? — спросил Кирилл. — Это расследование?

— Нет. Скорее, попытка ответить на вопрос, почему так получилось.

— Кому нужен этот ответ?

— Разве вам не нужен? — спросил я.

— Не знаю. Наверное, нет.

Порой люди с годами умнеют.

— А вам зачем ответ? — спросил Кирилл.

Вдруг захотелось сказать правду. Но через секунду я испугался. Я упорно не узнавал его руки. А паршиво носить костюм можно научиться. Я пытался придумать, что сказать, но Кирилл опередил.

— У меня все нормально в жизни, — сказал он. — То есть, в принципе, хорошо. Мы устроились в Вологде, дом построили — я в строительстве работаю…

Кирилл достал жвачку.

— У нас еще двое детей, — сказал Кирилл. — Отличные дети. Мы им, само собой, ничего не говорим и…

У человека стали руки как поросята, и ничего толкового он рассказать уже не в состоянии.

— Я вот вам про сон рассказал. Но сон… на самом деле это я виноват…

Кирилл принялся крутить пуговицу на пиджаке.

— Кирилл, я вас понимаю, — сказал я. — Вы вините себя, это естественно для родителей. Однако я хочу спросить…

— Я был тогда совершенно другим человеком, — перебил Кирилл. — Ничего не видел, жил… ну, как в бочке, что ли. Максим мне что-то рассказывал,