Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь - Григорий Потанин

Его честолюбивые мечты возобновились, но теперь они сделались уже серьезнее; он стал явнее понимать вещи. Русская жизнь заинтересовала его; он полюбил чтение. К сожалению, книг было мало, но это заставляло его больше ценить те, какие ему удавалось доставать.

Дальнейшая жизнь Дорджи в школе стала походить на жизнь всякого другого школьника, и рассказывать о ней более нечего.

Окончив школу, он продолжал ученье в гимназии, а затем окончил курс университета. Вкусы влекли Дорджи к ученой карьере, он стал печатать в ученых журналах свои труды, товарищи ожидали, что из него выйдет специалист, но Дорджи прежде всего захотел служить своему народу в области вопросов чисто практических. Состоя на службе в Восточной Сибири, он приносил громадную пользу своим землякам – бурятам, не знающим ни нашего языка, ни обычаев, ни законов.

Честность и искренность его убеждений никогда не составляли вопроса даже и для его врагов, далеко не малочисленных и всегда пополнявшихся из среды тех своекорыстных дельцов, которые так хорошо умеют греть руки бедствием ближнего. Нет сомнения, что, проживи Дорджи долее, деятельность его не прошла бы бесследно для народа, который он так любил.

В первой половине июня 1884 г. я с мужем была в Китае в горах Утайшань. По скатам гор в этой местности живет маленький зверек из породы бурундуков. Мальчики окрестных деревень ловят его и держат в клетках, как у нас кроликов или морских свинок. Если не ошибаюсь, зверки эти плодятся в неволе. Когда мы жили в Утайшане, китайцы принесли к нам одного такого зверка; мы затруднялись взять его, но окружающие нас люди уверяли, что он никаких хлопот нам не сделает и что он легко переносит неволю. Клетки не было; мы заменили ее ящиком с задвижной крышкой, а чтобы его обитателю не было душно, я прожгла в крышке с десяток дыр. Ящик наполнили доверху ватой, и в этой тюрьме кэлин (так звали зверка китайцы), по-видимому, чувствовал себя отлично.

Всякий раз, открывая крышку, мне казалось, что зверка уже нет тут, и, лишь осторожно разворачивая клочки ваты, я находила обыкновенно прежде всего его пушистый хвост, под которым он скрывался. Зверек спал, сидя на задних лапках, так что мордочки не было видно: она была прикрыта передними лапками и хвостом. Величиной наш кэлин, когда его принесли к нам, был с полевую мышь; потом несколько вырос. Он походил на бурундука – своей полосатой спинкой и общей окраской, на белку – своим пушистым хвостом, который он также часто держал над головой султаном, и на тушканчика – своей манерой сидеть на широко расставленных задних лапах, в то время как в передних держал какую-нибудь еду или умывался. Мордочка больше всего походила на мышиную; у него были защечные мешки, которые он набивал зерном, отчего под глазами у него делалась очень смешная опухоль.

Ел зверек почти все, что ему давали: сало, мясо, хлеб, яйца, фрукты; сахар очень любил. Всему же предпочитал просо, по-видимому, не столько за его вкус, сколько потому, что мог его забивать себе за щеки. Из трав, сколько ни пробовали его угощать, он ел только одни одуванчики и головки горного мака; других, подобных одуванчику, сложноцветных трав уже не ел. Нашедши одуванчик в куче других растений, он прежде всего хватался за головку и отгрызал стебель долой, потом поворачивал в лапках цветок вниз и начинал обедать его обертки[146], пока не добирался до шишечек, и через минуту из его мордочки только сыпались пушинки. В маке кормом ему, по-видимому, тоже служили собственно только семена и молодые, еще не распустившиеся лепестки; зеленую же чашечку мака он съедал лишь настолько, чтобы добраться до лепестков. Распустившихся цветов мака он не ел.

Мы боялись держать кэлина на свободе, потому что по глупости он мог забежать куда-нибудь или попасться кошке либо собаке. Итак, ему надели ошейник и держали на шнурке. Грызть шнурок он не догадывался, но очень сердился и вырывался всякий раз, когда его ловили и привязывали; не помню, впрочем, чтобы он кусался при этом. Иногда случалось, что он снимал с себя ошейник и убегал.

Поймать его в комнате было легко, труднее, когда это случалось в степи: цвет его шерсти чрезвычайно подходил под цвет почвы, и он еще к тому же забивался под кусты. Тогда мы начинали звать нашего воспитанника, как делают это китайцы, т. е. тихонько выговаривая «сыр-сыр-сыр»: это как будто подходило немного к тем звукам какие иногда издавал сам зверок; мне, однако, казалось, что у него слышалось «кыр-кыр-кыр», хотя звук «к» и не был чист. Иногда кэлин подбегал на зов, иногда нет. Мне казалось, что людей он не различал и не имел чего-нибудь вроде привязанности к тому или другому лицу, а бежал на зов любого человека – потому только, что люди ему давали еду. Впоследствии мы узнали, что кэлин очень любит яблочные семечки, и всегда сберегали их для него, когда ели яблоки. Семечки эти муж мой обыкновенно завязывал в свой красный носовой платок; таким образом, появление на сцену красного платка служило кэлину знаком предстоящего наслаждения зернышками, и кэлин знал этот платок.

Когда зверек убегал от нас и не хотел возвращаться, муж мой присаживался на открытом месте и делал вид, будто вывязывает из платка семечки. Кэлин тотчас подбегал. Конечно, его предательски ловили и сажали на веревочку или запирали в ящик.

В этом ящике мы его и возили; самый же ящик привязывали сверху верблюжьего вьюка. Придя на привал, я прежде всего отвязывала его и осведомлялась о зверьке. Казалось, он никогда не пытался освободиться дорогой. Почти всегда я его находила зарывшимся в вату; еда же, положенная в ящик, оставалась нетронутой. Ночь проводил кэлин в том же ящике. Утром, часов в шесть, он начинал обыкновенно царапаться, и тогда его выпускали из заключения погулять, и затем он опять залезал в свою ватную норку спать. Иногда ему в это же время давали есть и пить. Воды он боялся и охотнее пил, если капнуть несколько капель на руку или на стол.

После еды и питья кэлин всегда очень усердно мылся, как кошка, при чем иногда перетирал себе все пальцы отдельно, как это делают люди при умывании; хвост он также тер лапками, причем хвост иногда сильно распушался, и каждый волос стоял отдельно, образуя нечто вроде стрелки.

Переезжая каждый день, мы не могли заметить никаких хозяйственных наклонностей у своего кэлина; но когда прожили на одном месте целую неделю, наклонности эти тотчас же обнаружились. Сначала мне невольно кинулось в глаза, что кэлин стал необыкновенно скоро съедать просо, которое ему давали; потом, каждый вечер постилая себе постель, я стала замечать, что из нее сыплется просо; наконец, однажды я обратила внимание, что кэлин, набивши себе до безобразия щеки, пробрался к моей постели и скрылся в складках меховой дохи, которую я постилала себе вместо тюфяка. Развернувши осторожно доху, я увидела, что зверок прогрыз в высокой шерсти козлиной дохи целые ходы и в них, в различных местах, спрятал свои зерновые запасы. Конечно, мне пришлось их уничтожить: насчет дохи интересы кэлина значительно расходились с моими. Не знаю, где после этого устраивал свои склады кэлин: пол в комнате, хотя и земляной, был слишком плотно убит, чтобы ему в нем можно было делать норы. Впоследствии мы жили еще целый месяц в одном доме с деревянным полом; прогрызать последний кэлин не пытался, зерно складывал где попало и, кажется, не очень заботился о его целости.