Жизнь - Кит Ричардс

Интенсивные гастроли были единственным способом выжить. Отчисления с продаж дисков едва покрывали накладные расходы – было уже нельзя устроить тур в поддержку диска, как в старые времена. В конечном итоге мегатуры стали нашим хлебом насущным, единственным средством, чтобы вся машина не встала. Мы не могли ограничиться меньшим масштабом и надеяться, что останемся больше чем при своих. Stones были редкостью на этом рынке, потому что концерт, который собирал стадион, все так же оставался музыкальным мероприятием и ничем больше. Ни танцевальных номеров, ни фонограммы. Ты просто слушаешь Stones и видишь их же.

В этих гастролях появились кое-какие вещи, которые были немыслимы в 1970-х. Люди начали закатывать глаза и шушукаться, что мы превратимся в корпорацию и рекламный бизнес, – из-за всех этих спонсорских контрактов. Но это тоже была насущная потребность, часть общего уравнения. Надо как-то финансировать тур. И если при этом ты не врешь ни себе, ни публике, то так на это и будут смотреть. Нам пришлось устраивать корпоративные “приемы” – когда люди заходят, и пожимают руки, и снимаются с тобой рядом – это было включено в наш контракт. Но на самом деле это прикольная штука. Куча поддатого народа выстраивается к тебе в очередь и говорит что-нибудь вроде: “Привет, дорогой, как твое ничего?”, “О, я тебя обожаю”, “Эй, братан”. Поручкаться, похлопать по плечу. Эти люди работают на компании, которые нас спонсируют. И плюс это часть разогрева. Понимаем, что ага, включаемся в работу. Добили партию в снукер, теперь начинается приемное время. В чем-то это тоже позитивная подпитка. Это означает, что через два часа нам на выход. Чувствуешь, на каком ты свете. Никому не помешает немного распорядка, особенно если ты каждый день в новом городе.

Нашей самой большой проблемой с громадными стадионами и прочими площадками под открытым небом стал звук. Как превратить стадион в клуб? Идеальным рок-н-ролльным залом был бы очень здоровый гараж с кирпичными стенами и баром на другом конце. Но нет такой вещи, как рок-н-ролльная площадка, – нет такого пространства в мире, которое было бы создано, чтобы играть этот тип музыки в идеальном виде. Всегда приходится как-то втискиваться и обустраиваться в местах, которые созданы для других целей. Мы, конечно, любим, когда условия контролируемые. Есть немного таких сидячих залов вроде Astoria или по-настоящему классных мест с танцпартером вроде Roseland в Нью-Йорке или Paradiso в Амстердаме. Есть хорошее чикагское заведение под названием Checkerboard. Там оптимальные габариты, оптимальное пространство. Но, когда ты играешь на улице на всех этих больших сценах, ты никогда до конца не знаешь, что тебя ждет.

Есть еще один парень, который играет вместе с бэндом на открытых площадках, – Бог. Либо он будет добрый, либо он напустит на тебя ветер не в том направлении, и звук будет сдувать неизвестно куда, и кто-то получит лучший роллинговский звук на свете, но он в двух милях отсюда и ему его не надо. К счастью, у меня имеется волшебная палочка. До начала концерта мы выходим и делаем саундчек, и я традиционно беру одну свою палочку и рисую кое-какие каббалистические знаки на небе и на полу сцены. Так, погода будет что надо. Это фетиш, конечно, но если перед концертом на открытой площадке я покажусь без палочки, все решат, что я заболел. Погода к нашему выходу обычно налаживается.

Несколько наших лучших концертов проходили при самых худших условиях для игры, какие только можно пожелать. В Бангалоре, на нашем первом концерте в Индии, муссон накрыл нас прямо посередине первой вещи и продолжил поливать весь остаток шоу. Лады на грифе было не разглядеть, так вокруг хлестало и брызгало. Муссон в Бангалоре – так мы его до сих пор зовем, потому что шоу вышло прославленное. Но классное. Дождь, снег, град, что угодно – публика никогда не уходит. Если ты остаешься с ними, в самую худшую погоду на свете, они тоже останутся, и будут зажигать, и забудут про погоду. Хуже всего, когда резкие заморозки. Тогда реально тяжело работать, пальцы коченеют. Таких концертов бывает очень немного – мы их стараемся избегать, – и в таких случаях Пьер посылает свою закулисную команду к нам с маленькими термопакетами на несколько минут до начала следующей песни, просто чтоб пальцы не обморозились.

У меня есть шрам, который остался после одного концерта, на котором я прожег себе до кости палец прямо во время первого номера. Я сам виноват. Предупредил всех, чтобы отошли назад, тут в начале большой фейерверк, а сам забыл. Вышел вперед, огни уже тухли, и тут кусок белого фосфора шмякнулся мне на палец. Дымится и горит. И я понимаю, что трогать его нельзя – если я его трону, только все расползется. Я играю Start Me Up и, делать нечего, смотрю, как эта штука прожигает мне палец до кости. И потом наблюдаю свою белую косточку два оставшихся часа.

Помню один концерт в Италии, когда я был стопудово уверен, что сейчас свалюсь. Это было в Милане, в 1970-х, я еле стоял на ногах, дышать было невозможно. Воздух был спертый – дальше некуда, жарило вовсю, и я начал чувствовать, что уплываю. Мик тоже держался из последних сил. Чарли всегда имел над собой какую-то тень, а я стоял посреди миланского смога, на жаре, во всей этой химии под нечеловеческим солнцем. В нашей истории была парочка таких мероприятий. А иногда я просыпаюсь с температурой сто три градуса [39,5 °C], но все равно собираюсь. С температурой я справлюсь, у меня она, скорее всего, сойдет на сцене с потом. И чаще всего так и происходит. Бывало, что у меня дикий жар, но к концу шоу я уже абсолютно вылечиваюсь – просто работа такая. А иногда мне надо было бы отменить концерт и остаться в постели. Но, если я считаю, что смогу вскарабкаться на сцену, я вскарабкаюсь. И нечего – пропотею слегка, переживу как-нибудь. Были и такие случаи, когда меня даже тошнило посреди процесса. Сколько раз я отходил за усилители и там блевал – вы не поверите! Мик ходит блевать за сцену. Ронни тоже ходит. Иногда это из-за условий: не хватает воздуха, слишком жарко. Ну, тошнить – это не бог весть какая трагедия. Это чтоб организму полегчало. “Куда Мик делся?” – “Блевать ушел за сцену”. – “Тогда я следующий!”

Когда выходишь играть на больших стадионах, всегда надеешься, что вдаришь по струнам, и звук достанет до всех, а не пискнет хиленько. Что-то, что ты вчера играл на репетиционной точке, звучало обалденно, а потом ты повторяешь то же самое на большой сцене, и это звучит как три мышки в мышеловке. В туре A Bigger Bang с нами был Дейв Натале, лучший концертный звуковик из всех, с кем я работал. Но даже с такими умельцами на большом стадионе нереально проверить звучание, пока он не заполнится людской массой, поэтому ты никогда не знаешь, как оно отзовется на первом концерте. И когда Мик отрывается от бэнда, уходит вдаль по какому-нибудь помосту, никогда нельзя быть уверенным, что он слышит там то же самое, что и мы. Сбой может быть в долю секунды, но ритм-то все равно уходит. И тогда он продолжает петь песню по-японски, пока мы для него специально слегка не тормознем. И тут нужно настоящее мастерство. Нужны такие спаянные игроки, чтобы уметь всем вместе вывести ритм к точке, в которой он снова окажется в нужном месте. Бэнду приходиться прыгать со слабой доли на сильную и обратно, чтобы это сделать, причем дважды – и публика ничего не заметит. Я обычно жду, пока Чарли посмотрит на Мика, чтобы примериться к его движениям – а не к звуку, потому что звук гуляет и ему доверять нельзя. Чарли делает легкую запинку и следит, когда Мик притопнет, и тогда бухает, и я вступаю.