Когда пируют львы. И грянул гром - Уилбур Смит

– Ко мне, – ответила Кэнди. – Когда она на меня смотрела в тот вечер, мне казалось, что в грудь мне вонзается топор.

Кончиками пальцев Кэнди коснулась своей великолепной груди, этим ловким приемом заставив Шона обратить на нее внимание. И Шон обратил. Благодаря глубокому вырезу грудь ее почти вся была на виду, с расщелиной между двумя половинками, и от нее обольстительно пахло фиалками. Шон беспокойно заерзал и отвернулся.

– Чепуха, – повторил Шон. – Мы просто старые друзья, почти как… – Он замялся.

– Надеюсь, мой милый, ты не собирался сказать «как брат и сестра»… Не хотелось бы думать, что я предавалась с тобой кровосмесительным утехам… или ты об этом забыл?

Нет, он ничего не забыл. Он ясно помнил каждую мельчайшую подробность. Шон покраснел и встал.

– Я лучше пойду, – сказал он. – Буду искать дальше. Спасибо за помощь, Кэнди, спасибо за бренди.

– Что мое, то ваше, месье, – пробормотала она, подняв на него глаза и наслаждаясь его смущением. – Как только узнаю что-нибудь, сразу дам знать.

Вера в то, что Катрина скоро найдется, как и обещала ему Кэнди, быстро таяла: день кончился, а о жене не было никаких известий. Спустилась ночь, и Шон снова с ума сходил от беспокойства, которое почти полностью поглотило остальные чувства и заглушило усталость.

Один за другим приходили соплеменники Мбежане и докладывали, что ее нигде нет; люди Кэнди, прочесывающие одну за другой все улицы города, не сообщали ничего утешительного; и уже задолго до полуночи Шон остался единственным охотником за собственной женой. Сгорбившись и опустив голову, с фонарем в руке раскачиваясь в седле, он в десятый раз, если не больше, проверял все улицы, объездил все шахты вдоль хребта, останавливая вопросами поздних гуляк на дорогах, сетью раскинувшихся между рудниками. Но ответ неизменно был один и тот же. Некоторые думали, что он шутит, и смеялись в ответ, но, увидев в свете фонаря его затравленное лицо с потухшими глазами, умолкали и спешили поскорее уйти. Другие что-то слышали о пропавшей женщине, начинали задавать вопросы, но Шон скоро понимал, что они вряд ли чем-то могут ему помочь; он пришпоривал лошадь и ехал дальше.

Вернулся он в гостиницу на рассвете. Там его поджидал Мбежане:

– Нкози, я приготовил тебе еду еще с вечера. Покушай и поспи хоть часок. Сегодня я снова пошлю людей на поиски, они ее найдут.

– Скажи, что тот, кто ее найдет, получит сотню фунтов, – сказал Шон и провел ладонью по усталому лицу. – Скажи, чтобы обыскали открытый вельд за хребтом, она могла пойти не по дороге.

– Все скажу… но теперь ты должен поесть.

Шон заморгал и прищурился покрасневшими глазами, в уголках которых скопилась желтая слизь.

– Как Дирк? – спросил он.

– Все хорошо, нкози, я от него ни на шаг не отходил. – Мбежане схватил Шона за руку и крепко сжал ее. – Я приготовил еду. Ты должен поесть.

– Оседлай мне другую лошадь. А я пока перекушу.

Так и не поспав и едва держась в седле, Шон продолжал поиски. Он постепенно расширял круги, пока не оказался на равнине, где не росло ни единого деревца, и шахтные копры казались отсюда маленькими, сотканными из паутины треугольничками на горизонте.

С десяток раз он встречал зулусов из города, крупных черных мужчин в набедренных повязках. Туземцы с деловым видом рыскали по окрестностям, пригнувшись к земле, как охотничьи собаки. Приветствуя Шона, они не улыбались, но в голосах их слышалось скрытое сочувствие.

– Нкози, Мбежане все нам сказал. Мы найдем ее.

И Шон ехал дальше один. Таким одиноким, как сейчас, он не был еще никогда.

С наступлением темноты он поехал обратно в Йоханнесбург. В груди едва теплилась надежда. Но когда он, едва волоча ноги, вошел в освещенный газовыми светильниками гостиничный вестибюль, его встретил взгляд дежурного администратора. В этом взгляде сквозила жалость.

– Боюсь, ничем вас порадовать не могу, мистер Кортни.

Шон кивнул:

– Все равно спасибо. С сыном все в порядке?

– Ваш слуга очень хорошо заботится о нем, сэр. Час назад я отправил им в номер обед.

Едва живой от усталости и от переживаний, Шон пошел наверх. Ступенькам, казалось, не будет конца.

Он открыл дверь номера, и навстречу ему встала Кэнди. В груди его снова блеснула надежда.

– Ну что, говори! – с нетерпением промолвил он.

– Нет, – быстро ответила она. – Нет, Шон, мне очень жаль.

Он рухнул в первое подвернувшееся кресло. Кэнди налила Шону выпить из графина, стоящего на письменном столе. Он благодарно улыбнулся и сделал большой глоток. Кэнди села перед ним на корточки и, не обращая внимания на его протесты, сняла с него сначала один сапог, затем другой. Потом, взяв свой стакан, опустилась на стул.

– Прости меня, я вчера пошутила, – тихо извинилась она. – Я не понимала, как сильно ты ее любишь.

Она подняла стакан:

– За скорое окончание поисков.

Шон снова выпил, глотнув сразу полстакана.

– Ты действительно так ее любишь, правда? – спросила Кэнди.

– Она моя жена! – резко ответил Шон.

– Но ведь не только за это, – гнула свое Кэнди, понимая, что очень рискует: несмотря на усталость, Шон легко может взорваться.

– Да, я люблю ее. Только сейчас я стал понимать, как сильно я ее люблю… я люблю ее так, как больше никогда, наверное, не смогу полюбить.

Он осушил стакан и уставился на него; несмотря на загар, лицо его казалось серым, а глаза потемнели от горя.

– Любовь, – проговорил Шон. – Любовь. – Он повторил это слово, словно взвешивал его на незримых весах. – Это слово покрыли грязью… любовью торгуют в Оперном театре… его так часто повторяют, что сейчас, когда я говорю «я люблю Катрину», эти слова не могут передать, что я чувствую на самом деле. – Шон с силой отшвырнул пустой стакан, тот ударился о дальнюю стену и с треском разбился вдребезги. Слышно было, как в спальне зашевелился Дирк, и Шон понизил голос до яростного шепота: – Я так ее люблю, что, когда про нее думаю, все внутри переворачивается. Я так ее люблю, что мысль о том, что я могу ее потерять… Лучше мне умереть, чем это. – Он сжал кулаки и всем телом подался вперед. – Теперь я ее не потеряю, клянусь Богом, я найду ее, а когда найду, выскажу ей все это. Выскажу все, как сейчас тебе. – Нахмурившись, он помолчал. – Мне кажется, я ни разу не сказал ей: «Я люблю тебя». Не любил этого слова. Говорил: «Будь моей женой», говорил: «Радость моя», но прямо о любви никогда не говорил.

– Может, отчасти поэтому она и ушла, Шон. Потому что ты никогда этого не говорил, и она думала, что любви у тебя никакой нет.

Кэнди смотрела на него странным взглядом: в глазах ее читались и жалость, и понимание, и – легкой тенью – страстность с тоской пополам.