Кошки-мышки - Вера Каспари

– Зачем? – снова вмешалась я. – Зачем ее жечь? Что в ней?

Никто не обращал на меня внимания, с тем же успехом я могла бы выкрикивать свои вопросы в пустоту.

С папиного лица не сходили краски, его волосы блестели серебром на фоне черных гардин, но при этом он был сейчас похож не на живого человека, а на тщательно раскрашенную восковую фигуру в витрине.

– Она считает меня вульгарным. – Эд пошуршал желтыми страницами. – Говорит, что я дурно пахну и все от меня шарахаются. Я хочу, чтобы она изменила свое мнение. Заставь ее, а не то…

– А я-то тут при чем? – Я шагнула к Эду и посмотрела в его налитые кровью глаза. – Если ты думаешь, что шантажом заставишь отца принуждать меня к браку с тобой, ты…

Папа отодвинул меня в сторону.

– Я разберусь, – бросил он мне и обратился к Эду мягким, успокаивающим тоном: – Давай не будем себя обманывать. В нашей с тобой игре большие ставки, парень. Ну кому станет хорошо, если бизнес прогорит? Кто еще будет платить тебе двадцать пять тысяч в год?

Эд медленно облизнул губы.

– У меня есть некоторые планы на этот счет.

Отец кивнул на рукопись.

– Ты прав, сынок, я дал тебе обещание. И я человек слова.

Эд подошел ко мне. От запахов мятных пастилок и одеколона на меня накатила дурнота. Силуэт Эда на фоне светящей ему в спину лампы показался мне зловещим и эфемерным, как призрак будущего, пророчество о моих грядущих днях.

– Нет! – закричала я. – Откажи ему, папа!

Отец предостерегающе покачал головой. Мне нельзя было отвергать Эда Манна, нельзя допускать в его адрес оскорблений и насмешек. Эд представлял опасность, он что-то знал – какой-то секрет, который был известен и мистеру Вильсону, какую-то шокирующую правду, которая могла уничтожить Нобла Барклая. Это было ясно как день. Очевидно, исповедь, с которой он начал свою книгу, содержала не полный перечень его старых грехов. В его прошлом еще осталось какое-то тайное несчастье, погребенный скандал, тщательно скрытый позор, который апостол Правды не мог явить своим верным последователям. Спрятанная правда, гниющая язва, открытая рана, не очищенная жгучим антисептиком признания. Мой отец был рабом тайны, и мне тоже предстояло стать ее пленницей, скованной кандалами чужой вины.

Отец мягко подтолкнул меня к Эду, приподнял пальцем мой подбородок и заглянул мне в глаза.

– Девочка моя. – Его голос звучал огорченно, словно упрямое дитя расстроило его непослушанием. – Родная, моя любимая дочь не предаст своего отца.

– Я с места не сдвинусь, пока не объяснишь мне, в чем дело! – выпалила я.

И тут раздался телефонный звонок. Мы были настолько поглощены своим спором, что окружающий мир прекратил для нас существование, и резкий звук развеял эту иллюзию. Будто смеясь, он напомнил: за пределами черно-белого кабинета есть и другие люди, и мы несем перед ними ответственность.

Отец взял трубку.

– Да. Она здесь.

– Это меня?

Я шагнула к телефону, но Эд преградил мне дорогу.

– Наверняка Анселл, – произнес он.

Гнев захлестнул меня горячей волной. Я слишком много вытерпела за этот вечер. Терпение мое лопнуло, и рука сама нанесла удар. Я услышала шлепок, ладонь коротко обожгла боль, и на щеке у Эда вспыхнуло неровное красное пятно.

– Ты… ты… – выпалил он, брызгая слюной.

С дрожащим подбородком он протянул ко мне одеревеневшие костлявые руки, но тут между нами вырос отец.

– Звонил Анселл, – произнес он. – Просил передать тебе, Элеанор, что к дому Эда на Джексон-Хайтс сейчас едет полиция. Его намерены арестовать по подозрению в убийстве Лолы Манфред.

В стене за толстозадой голой женщиной оказался сейф. Отец снял картину и вытащил огромную пачку банкнот.

– Тебе придется бежать. Вот десять тысяч.

К моему удивлению, Эд взял их безразлично, без малейшего проблеска жадности во взгляде. За какие-то минуты, прошедшие после звонка, он сделался ниже ростом, постарел и осунулся – как будто высох, превратился в мумию внутри своего заурядного саржевого костюма. Движения стали резкими и неуклюжими, как у марионетки, повисшей на ненатянутых нитях.

– Я невиновен! – простонал он. – Защити меня!

Отец пропустил это мимо ушей. Ему было все равно, он лишь хотел отправить Эда как можно дальше, пока не явилась полиция. Он отдавал распоряжения. Эд должен покинуть дом по служебной лестнице, сесть в припаркованную у черного хода машину и ехать по мосту Джорджа Вашингтона в Джерси, а оттуда в Филадельфию, там бросить машину и первым же самолетом улететь в Мемфис, Сент-Луис или Новый Орлеан. Теперь его будут звать Джеймс Торп. У отца были водительские права на это имя, выданные штатом Калифорния. На это имя Эду следует организовать себе туристические документы и транспорт в Мексику.

– Примерно тысяча у тебя уйдет на дорожные расходы, останется девять, – говорил отец, вручая Эду ключи. – В Мексике на эти деньги ты будешь жить как король. Через шесть месяцев продлишь туристическую карточку, через год пришлю тебе еще денег – Джеймсу Торпу, до востребования.

Отец тоже в одночасье переменился. Он снова был у руля, на позиции сильного. Его щеки разрумянились от возбуждения, темные глаза горели – он готовил план побега для Эда с большим энтузиазмом.

– Да я вообще тебе завидую! – говорил он. – Никакой работы, никаких обязанностей. Только солнце, прекрасные сеньориты и куча денег. Сладкая жизнь для мистера Джеймса Торпа, загадочного гринго.

– Я не хочу уезжать!

– Может, тебе милей электрический стул? – поддразнил отец.

Ситуация доставляла ему жестокую радость. Это была месть, плата за многие годы молчаливого терпения и тайной ненависти.

– Но я невиновен! – жалобно вскричал Эд.

– Ты что, издеваешься?! – презрительно бросил отец.

Эд поморщился.

– Что бы я ни сделал, Нобл, я делал это ради тебя.

Он был воплощением поруганной добродетели, жертвой несправедливости, ни дать ни взять Сидни Картон[50], произносящий свой финальный монолог.

– Ты зашел слишком далеко, – произнес отец ледяным тоном. – Никто не просил тебя прибегать к насилию. Я поручил достать то, что мне нужно. Методы были твоим собственным выбором, тебе и нести за них ответственность.

Эд шагнул вперед.

– А зачем в тот вечер у тебя на столе был пистолет? Отвечай!

Я сидела далеко от них, в противоположном углу комнаты. Оттуда их фигуры казались плоскими и лишенными цвета – как персонажи на киноэкране. Происходящее превратилось в игру воображения, целлулоидную фантазию, и я была зрителем, сидящим на стуле из черных веревок и стальных труб.