На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

class="p1">Я отрицал антисоветскую направленность своих статей, рассказывал содержание.

Она слушала невнимательно. Изредка делала пометки.

Ворвался санитар.

— Больной пытался избить меня. Возбудился.

Элла Петровна:

— Дать серу. Передайте сестре.

Санитар ушел, а Элла, как ни в чем не бывало, допрашивает меня.

— Как относилась ваша жена к вашим писаниям?

— Никак. Она политикой не интересуется.

— Но ведь она видела, что вы что-то пишете? К вам кто-то приезжал, вы ездили в Москву, во Львов, в Одессу. Где вы деньги брали на это? Ведь вы не работали.

— Товарищи помогали…

— Значит, у вас была подпольная организация и касса денежная?

— Вы — следователь или врач? На медицинские вопросы я буду отвечать, на следовательские — нет.

— Хорошо. Вы на все наши вопросы ответите, если хотите выйти отсюда на волю.

Пришел в палату. Там шум, гам. Больной, которому назначили серу, пытался повеситься в туалете.

Зашла Элла на шум.

— А, повеситься захотел?.. Не удастся.

Мои воры пытаются объяснить ей, что не он бил санитаров, а они его.

Она вызывает объясняющих к себе: назначает серу, некоторым — галоперидол.

Все воры признаются в симуляции. Все, кроме одного. Этот считает, что лагерное начальство сознательно хочет упрятать его в психушку, т. к. он знает их тайны. Я расспрашиваю его сочувственно и выясняю для себя, что он-таки болен. Мания величия и преследования.

(Всех моих товарищей по этапу через несколько месяцев выпустили в лагерь, «полечив» предварительно лекарствами. Но симулянтов позже, чем этого несимулянта.)

К Олегу пришли извиняться санитары:

— Мы ж не знали, что ты настоящий вор. Думали, псих.

И с этого дня наше положение резко улучшается.

Исчезает махорочный голод — санитары приносят много махорки. Пускают нашу группу в туалет в любое время, если не видят сёстры и нет Эллы Петровны.

Но я подавлен муками окружающих, корчащихся от судорог, от галоперидола.

Политические передали мне совет, чтобы я признал себя сумасшедшим и покаялся (только не письменно). Это меня удивляет. О некоторых я слышал раньше как об очень смелых людях. Меня они уже ожидали. Кто-то несколько месяцев назад видел приказ у врача: «Плюща не допускать к общению с Плахотнюком». Значит, еще до суда врачам было известно, что приедет особо опасный.

В палате шум, гам. В углу — пассивный педераст. К нему каждый день подходят санитары и надзиратели, расспрашивают о «сношениях»:

— Приятно? Не больно? А как ты в первый раз? А мне не дашь?

Педерасту дают большие дозы галоперидола. А тут еще каждодневные издевательства. Издеваются и больные над ним. Я пытаюсь вступиться.

На меня сердятся мои воры:

— А тебе что, жалко лидера?

— Да.

— Этого петуха, козла, Машку вонючую?

И в самом деле он весь грязный, ободранный, жалкий…

Но все мы тоже ходим в рваных кальсонах и рубашках.

Вначале я стесняюсь перед медсестрами, так как кальсоны не держатся, без пуговиц, без завязок.

Но потом озлобленно думаю:

— Сами доводите людей до бесстыдства! Зачем же мне стыдиться вас, бесстыдных баб?

Эта мысль постепенно приучает не обращать на медсестер внимания.

Привели новый этап. Санитары сообщают:

— Политический. Из Киева.

Бросаюсь в коридор.

Знакомое лицо с казацкими усами. Вспоминаю его, читающего свои замысловатые философские стихи.

Он протягивает руку:

— Василь Рубан.

Так и есть — молодой киевский поэт. Но за что? Стихи его были аполитичны. Он принадлежал к группе молодых поэтов-философов: Кордун, Григорив.

В коридоре появилась Элла Петровна:

— А, встретились?! В палату. Санитары, почему позволили выйти Плющу в коридор?

В этот же день меня переводят на второй этаж.

В палате сразу же спрашивают статью.

— А, политик? Сегодня только перевели отсюда Плахотнюка, киевлянина.

Старик рядом, знакомится:

— Мальцев. Я тоже политический. Гражданин США.

Мальцева все называют мистером.

Мистер глубоко болен. Распад сознания. Но в чем-то остался человеком. Не любит мата, культурен в обращении. Каждый день пишет жалобы в прокуратуру, в КГБ, в которых обвиняет врачей в том, что они совместно с его бывшей любовницей травят его лекарствами. Из-за него, мол, убили Кеннеди. Милиция украла все золото, что он вывез из США.

Какой-то родственник привозил ему передачи. Все передачи съедали санитары за то, что якобы передавали его жалобы на волю.

Когда над больницей пролетал самолет, мистер хватал полотенце и махал им в окошко, крича:

— Американцы!!! Бросайте на этих фашистов атомные бомбы!!! Пусть вся эта проклятая страна сгорит!!!

Ко мне как антисоветчику он относился хорошо.

Впрочем, к политическим хорошо относятся почти все больные и большинство санитаров.

Не успел я освоиться с палатой, как меня перевели в «надзорху», т. е. палату с наиболее тяжело больными, агрессивными, припадочными, умирающими от тех или иных физических болезней.

Здесь я познакомился с Борисом Дмитриевичем Евдокимовым. Евдокимов — член Народно-трудового союза, антисоветской организации. Писатель. Отсидел много лет при Сталине. Работал журналистом в Ленинграде. Пожилой человек, физически болен — астма, что-то с сердцем.

Моральное состояние подавленное: ему прямо сказали, что выпустят нескоро. Он признал себя больным, признал свою вину перед государством. Но это не помогает.

Я целыми днями просиживал у него на кровати и разговаривал на всевозможные темы: о живописи, литературе. Много спорили, т. к. по взглядам мы были далеки друг от друга. Другие политические удивлялись нашей дружбе.

Его положение особенно тяжело тем, что по разным причинам к нему плохо относились почти все больные и санитары. И особенно плохо — медсестры и врачи.

Элла Петровна (больные называют ее Эльзой Кох или Эллочкой Людоедкой) меня несколько раз спрашивала:

— Почему вы дружите с этим негодяем, фашистом?

Санитары и медсестры распространяли о нем все-

возможные грязные сплетни. Особенно доставалось ему за «вонючий» сыр камамбер.

Эллочка Людоедка говаривала:

— Вы же культурный человек, а такой жадный. Ваша жена привозит гнилой сыр, а вы его едите.

Я пытался ей объяснить, что в Европе едят такой сыр вполне культурные люди. Увидав, что между нами трудно вбить клин, меня перевели обратно в прежнюю палату. А так как мы встречались в туалете и столовались вместе, санитарам было приказано не допускать наших встреч. Но санитары считались со мной как с политическим. К тому же, и от Евдокимова, и от меня им перепадали продукты из передач.

Еще когда мы были в одной палате, медсестра сказала больным, что мы — жиды, антисоветчики и мешаем лечить больных. На это купился только один, тяжело больной. Он стал кричать, что мы своими антисоветскими разговорами мешаем ему спать.

Другой больной, изнасиловавший пятилетнюю девочку и убивший ее, доносил надзирателям и санитарам о том, что мы прячем у себя табак.