Наперегонки с темнотой - Рина Шабанова

знать, если ты решишь с кем-то из них провести время.

— Я сообщу тебе, если до этого дойдет! — яростно сверкая глазами, закричала она.

Мы вдвоем стояли на самом краю врезающегося в залив пирса. Огромное оранжевое солнце медленно закатывалось за горизонт, вычерчивая в вечернем небе яркие разноцветные всполохи. Людей поблизости не было и шум производил только теплый, пахнущий солью ветер, ленивые всплески бьющихся о бетонные сваи волн, пронзительно-жалобные крики чаек, да звуки наших собственных голосов.

В тот вечер она приехала из своей очередной экспедиции и делилась со мной подробностями прошедшего дня, оживленно болтая о проведенных в городе часах. Вспылил я после упоминания какого-то сержанта, который шутил и выпендривался перед остальными, пока его не осадил другой такой же военный. Ее рассказ я слушал вполуха и не подавал виду, насколько он меня злит, но в конце концов все же не выдержал.

— Если до этого дойдет, — презрительно скривив рот, повторил за ней я. — Скажи откровенно, тот парень, что вытащил тебя… Ты ведь была с ним? Не обязательно отвечать, я знаю, что была. И как? Если бы он сейчас был жив, ты бы все еще оставалась с ним или бросила его ради меня?

Побледнев то ли от злости, то ли от чего-то еще, она с ненавистью глядела мне в глаза и молчала.

— Ясно. Больше нет вопросов, Марта.

— Я была благодарна ему! Понятно тебе? Он вытащил меня, спас мне жизнь…

Я уже собирался уйти, но услышав ее слова, круто развернулся.

— Ты спишь со всеми, к кому испытываешь благодарность? Или, может, со всеми, от кого тебе что-то нужно?

Отвращение, прозвучавшее в моем голосе, было настолько сильно, что обожгло не только ее, но и меня самого. Где-то в глубине сознания звучали отчетливые сигналы, что я играю с огнем и вряд ли она простит мне и это отвращение, и сами вопросы, но остановиться я уже не мог. Ярость клокотала в каждой клетке мозга. Она же до боли сжимала мои челюсти и кулаки, порождала желание врезать каждому камуфлированному подонку, что встретится мне на пути, но вызвана была ни чем иным, как обидой.

Я задал ей вопрос, который не стоило задавать и, как и следовало ожидать, получил унизительный щелчок по носу.

— А как насчет тебя самого? — вдруг цинично процедила она. — Ты думаешь, я ничего не знаю о твоей медсестричке по имени… как там ее? Мэри? Думаешь, не заметила, каким взглядом вы обменялись тогда? Ты ведь трахнул ее, так? Не отрицай, это ясно как день. А как насчет твоей жены, Джон? Что, если бы она была жива? Нет!.. Черт!.. Это слишком жестоко, не отвечай!

Она отвернулась и застыла, устремив взгляд в глубину пляшущего под действием волн залива. Вся ее надменная поза говорила о едва сдерживаемом гневе и в то же время я видел, как от тщетно скрываемой обиды у нее дрожит подбородок. По своей манере она упрямо выставляла его вперед, но ни эта высокомерная стойка, ни нарочитое равнодушие во взгляде не оставляли сомнений, что все сказанное нами сильно задело ее за живое.

Между тем ее вопрос об Анне поставил меня в тупик, а прямое высказывание о той медсестре вызвало недоумение. Я и не предполагал, что ее могут беспокоить такого рода мысли. Никогда прежде Марта не спрашивала меня ни о чем подобном и никак не выражала своих размышлений на этот счет.

Впрочем, все, что касалось нашего прошлого, испытываемых друг к другу чувств или совместных планов на будущее по какому-то негласному обоюдному соглашению нами замалчивалось. Мне казалось, она сознательно обходит эти обсуждения стороной, а потому я и сам не начинал их. В прошедшие три месяца подспудно я ждал от нее более глубоких проявлений чувств, но пока напрасно и, возможно, это ревностно хранимое молчание тоже сопутствовало то и дело вспыхивающим между нами ссорам.

Что касалось сестры Мэри — мы встретили ее в один из теплых апрельских дней, когда вот так же стояли на пирсе. К моменту нашего прихода та уже находилась здесь и я не сразу ее узнал, а после ретироваться было поздно. Увидев меня, она улыбнулась своей веселой, чуть насмешливой улыбкой и заметила, что выгляжу я куда лучше с тех пор, как проходил у нее лечение. На прощание она добавила, что мне, похоже, совсем не скучно, раз я не заглядываю к ней.

Она бросила это невзначай и как бы между делом, а я ответил ей ровным тоном, хотя внутри себя заметно нервничал. Однако взглянув на Марту, которая во время этой короткой сцены даже бровью не повела, быстро успокоился. Она тогда лишь спросила, откуда я ее знаю и на этом вопрос был исчерпан.

— Я понятия не имел, что ты здесь, — поняв, что отрицать что-либо глупо, да и попросту не имеет смысла, сказал я. — Более того, я уже несколько месяцев считал, что ты погибла. И ты прекрасно знаешь, что для меня это ничего не значило.

— Не знаю! Так же, как не знаю, сколько раз ты с ней спал и что мешает тебе продолжать это делать! — она снова кричала.

— Ты вконец рехнулась? Я каждую чертову ночь с тобой!

— При желании время можно найти и днем!

— Ну, знаешь…

Я уже хотел сказать, насколько безумны выкрикиваемые ею подозрения, как вдруг она успокоилась и ровным голосом произнесла:

— А Лора? Станешь рассказывать, что между вами ничего не было?

— Не было! И не могло быть! — теперь кричал уже я.

— Брось, Джон! Я же вижу, как она на тебя смотрит! С первого взгляда поняла, что она к тебе чувствует и ты это тоже видишь, иначе не был бы с ней так подчеркнуто вежлив.

— А ты предлагаешь ей грубить?

Я все больше не понимал, чего она добивается этими нелепыми обвинениями.

— Ты ведешь себя с ней так, что мне иногда ее жаль!

— Жаль? Тебе ее жаль? Так что ты мне предлагаешь? Может мне утешить ее, а? Может сходить ее пожалеть? Этого хочешь?

Она не ответила, только все так же стояла, высоко задрав голову и с вызовом смотрела мне в лицо. Вконец обозлившись, я развернулся, пнул мелкий, попавшийся под ноги камень и пошел прочь, а на следующее утро отправился в здание, где располагался призывной пункт. Тогда-то я и записался в ряды добровольцев.

В мае я отказался из-за Терри. Слишком хорошо я отдавал себе отчет, что соглашаясь на подобную работу, ставлю под угрозу не только свою жизнь, но