На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

задыхающийся от злобы человек, считающий себя, кажется, христианином.

Но почему пытки чилийские считать более приятными, чем психушечные? Почему Запад должен верить нам, нашим свидетельствам о ГУЛаге, а мы чилийцам — нет? У них еще меньше оснований верить нам, так как их лучше обманывают про СССР, им легче узнать о зверствах в Иране и в Уругвае, чем в СССР.

Перуанский социалист Куантас Квадрос рассказывал о том, что они в своей перуанской тюрьме радовались, читая официальные, государственные газеты, сообщавшие о моем освобождении. А ведь это были сообщения их врагов. Откуда они знали, что я буду поддерживать их, а не их правительство, что я не стану вести фашистскую пропаганду? И как я рад, что наш Комитет помог выйти из тюрьмы Куантасу и его адвокату.

У какой бы ни встал я заплеванной стенки,

Все равно буду петь, не склонив головы.

Проклинаю любые на свете застенки,

Безразлично: Сант-Яго, Афин иль Москвы.

                    (В. Некипелов. После допроса, 1973)

Пытки, ложь не становятся лучше, человечнее, если их применяют во имя благой идеи спасения, христианской или коммуно-гуманистической идеи. Пытки, к тому же, имеют особенность иррадиировать по стране, применяющей их, переноситься на самих пытающих, превращать их в зверей, переходить к врагу и заражать их пыточной психоидеологией: око за око, зуб за зуб. Психушки в СССР чреваты психушками на Западе, а пытки Ирана, Уругвая и Чили чреваты пытками в Грузии. Гестапо, ГПУ и НКВД в свое время поощряли друг друга в размахе пыточной науки. Как пишет Евгения Гинзбург в «Крутом маршруте», немецкие коммунистки, попавшие из лап гестапо в лапы НКВД, недоумевали: кто у кого учился пыточному делу. Во время процесса Сланского чешское ГБ брало уроки пыток у старых полицаев фашистского периода и у советских «советников».

Когда Анджела Дэвис поддержала сфальсификованные процессы против социалистической оппозиции в ЧССР, то она поощряла проникновение в американское право методов фабрикации дел, охоты за ведьмами. И спасет ее и ее друзей от психушек и тюрем только то, что в США народ привык иметь значение в государстве и вряд ли допустит возвращение даже маккартизма, не говоря уже о ГУЛаге советско-чехословацкого типа.

Вот такого типа дискуссии мы вели с поклонниками Пиночета и Ку-Клукс-Клана в психушке.

К этому времени мне дали свидание с женой.

Я увидел ее, наконец, через полтора года. Рассказать ей было много чего. Многие ушли, струсили, а другие, те, на кого не было больших надежд, оказались мужественными и даже сблизились с Таней, идя на риск столкновения с ГБ.

Многие либеральствующие витии, активные самиздатчики так и не показались ни разу, хоть бы проведать. Не верящие в самиздат, «неполитичные» — из чисто моральных соображений, из уважения к себе — стали пренебрегать опасностью. В целом, друзей не уменьшилось, только оставшиеся и новые стали ближе, пройдя через искус страха.

Таня намекнула на недостойное поведение Петра Якира и Виктора Красина. Вот уж этому я не мог поверить. Выразила также сомнение в позиции Дзюбы. Это было неприятно и делало собственную позицию более шаткой.

Таня увидала это и напомнила мою любимую вьетнамскую сказку:

— Мы разделяем себя и народ? Ради себя, а значит народа, не ради единомышленников. Ведь последние могут оказаться и не на высоте.

Затем она просила, чтоб я не озлобился (она увидела по моему тону, что ненависть переполняет меня).

Я рассмеялся — ее просьба так совпала с тем, что я поставил целью: сохранить хладнокровной голову при переполненном ненавистью и любовью сердце.

Таня напомнила также любимую мою фразу из А. Камю: «Длительная борьба за справедливость поглощает любовь, породившую ее».

Я намекнул, что хотел бы, чтоб были собраны все мои работы под псевдонимами в один сборник, чтоб я смог хотя бы так бороться.

Попросил добиться разрешения получить ей все мои письма из тюрьмы и все мои работы по игре. Я хотел, чтоб она продолжила их. Отказали под тем предлогом, что это все подшито к истории болезни.

Заказал книги по структурному анализу, психологии игры и искусства, по юмору, по исследованиям эмоций.

В связи с тем, что Таня еще в предыдущий приезд — когда свидания под каким-то предлогом не разрешили — привезла мне несколько книг: «Итальянские пьесы», книгу Гарднера о математических играх, сказку Янсон о мумии-троллях, — у меня был допрос.

Эллочка удивленно спросила:

— Зачем вам детская сказка?

— Эту сказку любит мой сын. (О том, что я ее тоже люблю, предпочел умолчать — это свидетельствовало бы о моем инфантилизме.) Он и передал ее мне.

— Странно, наряду со сложными философскими книгами, в которых даже я и словечка не могу разобрать, вдруг детские.

— Я занимался и занимаюсь детской психологией сказок и игр, детским смехом и загадками. А это требует сложного научного аппарата. Вот видите эти формулы?

Я показал ей первые попавшиеся, чтоб доказать связь моих детских интересов со взрослой наукой.

Но так подозрение в шизофреническом впадении в детство и осталось, усиливаемое обилием книг на разные темы — о культуре Китая, о мифах, о морфологии искусства, об играх.

*

Когда по просьбе младшего сына я написал ему начало сказки о камышонке — мышонке, живущем в камыше, — она, прочтя, заявила, что ничего не поняла (это и намек на мое спутанное сознание, и проявление ее комплекса неполноценности). Я объяснил, что сказка специально для сына, а не «в литературу». А он все правильно поймет, все детские образы.

Элла сказала, что не пропустит, так как это может стать хорошим материалом для истории болезни.

Ответил, наконец, сын на сказку. Она ему понравилась.

— Вот видите, сын понял сказку. Она ведь вся построена на детском, невзрослом восприятии мира.

После второй части сказки я понял, что не смогу ее продолжить — не могу сосредоточиться, оторваться от шума и бреда больных, от событий в психушке. И трудно будет писать непессимистическое продолжение — которое послужит к тому же психиатрам как симптом.

За все время в 12-м отделении случилось два ЧП. Один раз ночью повесился больной в туалете. Случайно его спасли. После этого его избили, забрали у всех носовые платки. Санитары и больные издевались над ним, как только могли. А он только извинялся тем, что не выдержит такой жизни.

Другой раз на втором этаже, под нами, взбунтовались «карантинщики». В карантине всегда есть еще несломившийся бунтарский дух лагерей. Когда санитары побили малолетка, за него вступились воры. Они пару раз ударили санитаров.