В лесу - Тана Френч

class="p1">Мы отлепились друг от дружки и теперь просто сидели, не в силах поверить в собственное счастье.

– Правда? – спросил я. – Это прямо железно?

– Ага. Она так и сказала: “Посмотрим. Я еще подумаю, и мы что-нибудь решим”, но когда она так говорит, это значит, что она согласна, только пока не признается. Никуда я не поеду!

Слова у Джейми кончились, и она повалила меня на траву. Я схватил ее за руку, уселся сверху и сделал ей “крапивку”. Лицо у меня расплывалось в широченной улыбке, мне казалось, будто эта радость теперь навсегда со мной.

Питер вскочил:

– Надо отпраздновать. Устроим в замке пикник. Сгоняйте домой и притащите какой-нибудь еды. Встречаемся там.

Я ворвался в дом и бросился на кухню. Мама пылесосила на втором этаже.

– Мам! Джейми остается, можно я еды для пикника возьму?

Я схватил три пакета чипсов и полпачки печенья, сунул их за пазуху и, помахав изумленной маме, выскочил за дверь, уцепился одной рукой за стену и перемахнул через нее.

На банках колы искрилась пена, мы забрались на башню замка и чокнулись.

– Мы победили! – Питер запрокинул голову и, глядя на листву и полосы света, вскинул сжатый кулак. – Мы это сделали!

– Я останусь тут навсегда! – выкрикнула Джейми и, словно сотканная из воздуха, заплясала на стене. – Навсегда, навсегда, навсегда!

Сам я просто вопил, издавал нечленораздельные звуки, и лес ловил наши голоса, разрывал их на длинные полоски и вплетал в листву, и корни, и журчанье реки, и кроличью возню, и жужжанье жуков, и чириканье зарянок, и во все свое многоголосье, превращая их в одну громкую хвалебную песнь.

Это воспоминание – одно-единственное из всего моего немалого запаса – не испарилось, не утекло сквозь пальцы. Оно оставалось и остается отчетливым, теплым, моим, последней блестящей монеткой у меня в руке. Если лес хотел оставить мне лишь одну картинку, то выбрал хорошую.

* * *

В качестве тягостного дополнения к уже закрытому делу мне позвонила Симона Кэмерон. Это случилось вскоре после того, как я вернулся на работу. Мой мобильник был указан на карточке, которую я дал ей при встрече, и Симона не знала, что теперь я регистрирую допросы малолетних угонщиков на Харкур-стрит и больше не имею отношения к делу Кэти Девлин.

– Детектив Райан, – сказала она, – мы кое-что нашли, и, думаю, вам следует на это взглянуть.

Они нашли дневник Кэти, тот самый, который, по словам Розалинд, девочке наскучил, поэтому она его выбросила. Дневник практически случайно обнаружила дотошная уборщица – он был приклеен к обратной стороне висящего на стене студии постера с фотографией Анны Павловой. Уборщица прочла имя на обложке и, захлебываясь от волнения, позвонила Симоне. Мне следовало бы дать Симоне номер Сэма и попрощаться с ней, однако вместо этого я отложил допросы угонщиков в сторону и поехал в Стиллорган.

В одиннадцать утра, кроме Симоны, в студии никого еще не было. Студию заливал солнечный свет, фотографии Кэти с доски сняли, и все же одного запаха – канифоль, свежий пот, мастика для натирания полов – оказалось достаточно, чтобы воскресить в памяти тот давний вечер: крики скейтеров на темной улице, шаги и болтовня в коридоре, голос Кэсси рядом со мной, напряженное ощущение тревоги, которое мы принесли с собой.

Постер лежал на полу. С изнанки были наклеены листы бумаги, теперь уже пыльные, так что получился кармашек, из которого торчал дневник – на первый взгляд, обычная школьная тетрадка с линоваными страницами, оранжевая обложка из переработанной бумаги.

– Его Пола нашла, но она уже убежала на другую работу, – сказала Симона, – если хотите, могу вам дать ее номер.

– Вы его читали? – спросил я, взяв дневник в руки.

Симона кивнула:

– Немного. Достаточно.

В обычных черных брюках и мягком черном джемпере она отчего-то смотрелась экзотичнее, чем в балетной пачке и леотарде. Взгляд ее удивительных глаз словно застыл, как в тот момент, когда мы сказали ей про Кэти.

Я уселся на пластмассовый стул. “Это дневник Кэти Девлин, руки прочь от него!” – прочел я на обложке и все-таки открыл. Записи занимали примерно три четверти тетради. Буквы, округлые и тщательно выписанные, едва начали приобретать индивидуальные черты: длинные смелые хвостики “у” и “з”, крупная завитушка “Р”. Пока я читал, Симона сидела напротив, сложив руки на коленях, и наблюдала за мной.

В дневнике описывались события почти восьми месяцев. Сперва Кэти писала часто, примерно по полстраницы в день, но через несколько месяцев записи стали появляться все реже, одна-две в неделю. Очень много – о балете. “Симона говорит, арабески у меня уже лучше, но надо задействовать все тело, а не только ногу, и линия, особенно с левой стороны, должна быть прямая… К новогоднему выступлению разучиваем новую композицию, музыка из «Жизели» + мне еще фуэте делать. Симона говорит, что Жизель так сообщает своему парню, что он ей сердце разбил + как она будет скучать по нему, это ее единственный шанс, так что у каждого движения должна быть причина. Надо примерно так…” Дальше несколько строк загадочного шифра, похожего на партитуру. В тот день, когда Кэти получила подтверждение, что ее приняли в Королевское балетное училище, посреди страницы красовалась сделанная большими буквами и украшенная звездочками надпись: “Я ПОСТУПИЛА! ПОСТУПИЛА! ПОСТУПИЛА УРА!!!!!”

Еще Кэти писала про подружек. “Мы ночевали у Кристины, ее мама кормила нас какой-то странной пиццей с оливками + мы играли в Скажи или покажи. Бет нравится Мэтью, а мне никто не нравится, балерины вообще замуж выходят, только когда карьеру сделают, значит, я выйду в тридцать пять или сорок. Мы накрасились, у Марианны получилось красиво, а Кристина слишком сильно тенями намазалась и стала прямо как ее мама!!” А вот их с подружками в первый раз отпустили одних в город: “Мы ехали на автобусе и ходили в «Мисс Селфридж», мы с Марианной купили одинаковые футболки у нее розовая с сиреневой надписью, у меня голубая с красной. Джессика не поехала, и я купила для нее заколку с цветочком. Потом мы пошли в «Макдоналдс», Кристина ткнула пальцем мне в соус барбекю, а я вылила соус ей в мороженое, и мы так смеялись, что нас чуть не выгнали, а Бет предложила охраннику мороженого со вкусом барбекю”.

Она мерила пуанты Луизы, терпеть не могла капусту, и однажды ее выгнали с урока ирландского, потому что она писала Бет записочки. Казалось бы, счастливый ребенок, смешливая и целеустремленная девочка, слишком стремительная, чтобы следить за запятыми. Любила балет, а в остальном совершенно обычная. Но постепенно между строчками, словно бензиновые пары, пробивался ужас, едкий и одурманивающий. “Джессика