Зеркало и свет - Хилари Мантел

Он берет Суррея за плечо, но тот отбрасывает его руку:

– Кромвель, вы задумали извести всех дворян. Вы будете рубить нам головы, пока в Англии не останется только подлая кровь, и тогда вы станете править единовластно.

– Это моя ссора. – Эдвард Сеймур делает шаг вперед и кладет руку воина на оранжевый атлас и серебряную бахрому.

Суррей, рванувшись вперед, хватается за кинжал. Собака испуганно лает. Мэтью кричит:

– Спрячь оружие, Оглобля!

Лорд – хранитель печати рычит:

– Живо все опустили руки!

Они испуганно подчиняются, однако Суррей замахивается, Мэтью выставляет ладонь и в следующий миг приваливается к хозяину. На плиты брызжет алая кровь.

Суррей смотрит в ужасе. На лице пот мешается со слезами. Ричард выдергивает кинжал у него из руки: это было все равно что ребенка обезоружить, скажет он позже. Ему запомнится, какие были у Суррея пальцы: холодные, синие, безвольные.

Мэтью уже выпрямился и яростно сосет рану на ладони. Борзая облизывает плиты: подлая кровь.

– Царапина, – говорит Мэтью, но по подбородку у него течет алая струйка.

Грегори достает носовой платок:

– Держи.

Появился встревоженный Калпепер, по галерее и со стороны кордегардии бегут другие джентльмены.

– Сухожилие цело? – спрашивает Ричард.

– Калпепер, бегите за врачом, – распоряжается Грегори.

Среди гвалта он отмечает, как спокоен его сын.

Эдвард говорит:

– Еще дюйм, Суррей, и вы рассекли бы ему вену. Юноше, не сделавшему вам никакого зла.

– Ну, Мэтью назвал его Оглоблей, – вставляет Грегори. – И я тоже называю.

Суррей трет лицо и в ярости смотрит на Грегори:

– Встретимся с вами в полях, Кромвель… хотя нет, я не стану с вами драться, вы мне не ровня. Найдите дворянина, который выступит за вас, если сумеете, и я его проткну, а вы приходите забирайте труп.

– Никого вы не проткнете, – говорит Ричард. – Даже собственный обед. Вы и в носу поковырять не сможете, ведь у вас не будет правой руки.

– Что? – спрашивает Суррей.

Эдвард говорит:

– При дворе запрещено проливать кровь. Любое такое действие – угроза королю.

– Его здесь нет, – отвечает Суррей, как дурак.

– Однако здесь королева, – говорит Ричард, – с ребенком в утробе. И королевская дочь-девица.

Он произносит спокойно и строго:

– Милорды, джентльмены, вы все свидетели. Был нанесен один удар, и нанес его милорд Суррей.

– Суррей, вы знаете, какова кара, – говорит Эдвард.

Собака усердно вылизывает плиты у их ног. Суррей разглядывает свою правую руку, держа ее перед лицом; она безвольно поникла, как будто уже ему не принадлежит.

– Я не хотел его ранить, только напугать. И он ведь не сильно пострадал?

Мэтью начинает соглашаться, однако Суррей поворачивается к нему:

– Мэтью… тебя так зовут? Я уверен, что знаю тебя под другим именем.

Без сомнения, думает он. Вы видели его в каком-то неблагонадежном доме, где Мэтью подавал на стол или таскал уголь, выполнял белую работу или черную ради безопасности королевства.

Ричард говорит:

– Даже будь у него столько имен, сколько у евреев для Бога, это бы ничего не изменило. Вы причинили ущерб не слуге, а королевской законности.

Суррей тянется к кошельку:

– Я заплачу слуге возмещение.

– Предложите это возмещение королю. – Эдвард так суров, будто уже председательствует в суде. – Ваш отец придет в ужас, когда услышит о случившемся. Он знает, какое положено наказание, а вы, Говарды, всегда говорите, что старые обычаи следует блюсти.

Для наказания требуется десять человек. Старший костоправ со своими инструментами, старший по дровяному двору с плахой и деревянным молотом. Главный повар – он приносит мясницкий нож; старший кладовщик, знающий, как разделывать мясо, старший коваль с железом, чтобы прижечь рану, йомен из свечного хранилища с вощеной тканью, йомен из буфетной с миской углей – калить железо, и миской воды – охлаждать, старший виночерпий с вином и элем, старший хранитель столового белья с тазом и полотенцами. И главный птичник с петухом. Ноги у птицы связаны, она бьется и кричит, когда ее кладут на плаху и отсекают ей голову.

После жертвоприношения птицы виновному приказывают оголить и опустить на плаху правую руку. Мясник приставляет нож к суставу. Читают молитву. Затем кисть, способную держать меч, отсекают, рану прижигают, а бесчувственного преступника заматывают в ткань и уносят прочь.

Он, как и обещал, на два дня освобождает себя от дел: первого августа оставляет короля в саннихиллском охотничьем доме и приезжает в Мортлейк второго, накануне свадьбы, чтобы пятого вновь быть с королем в Виндзоре. Церемония скромная, они не гонятся за знатью, но на жениха и невесту светит солнце, и гости веселятся от души.

– Где Зовите-меня? – спрашивает Грегори.

Ему приходится отвести сына в сторону.

– Дома. Малютка его умер.

– Господи помилуй. Король знает?

Он думает: Грегори придворный, таким я его сделал. При самом грустном известии первая мысль – о короле.

Он говорит:

– Незачем сообщать королю. Монарх обычно не спрашивает о наших сыновьях и дочерях. – (Например, не упоминал Женнеке, хотя наверняка от кого-нибудь о ней слышал.) – Вряд ли он знает, сколько у Ризли детей, и не дело, если про Уильяма он услышит первый раз в связи с его смертью.

Они в Мортлейке; Кромвели празднуют в своих родных краях. Что сказал бы Уолтер, узнай он, что его внук стал свояком королю? Хотя именно Уолтер всегда утверждал, будто Кромвели не простого рода. Обещал документы показать, потом сказал, их крысы съели. Уолтер говорил, твоя мать из хорошей семьи, стратфордширской, дербиширской, откуда-то с севера; они не нищие. Это, может, и правда. Однако те незнакомые люди, что пишут ему, набиваются в родню – что бы они сказали, приди он к ним в детстве? Небось спустили бы его с лестницы. Оторвали бы его пальцы от железной решетки своих ворот.

Грегори говорит:

– Суррей арестован по тяжкому обвинению. Может быть, король его освободит в качестве свадебного подарка мне?

– Три возражения, – говорит он. – Во-первых, я надеюсь, король подарит тебе аббатство. Во-вторых, оскорбленная сторона не ты, а корона, это дело не личное. И в-третьих, мне казалось, ты ненавидишь Суррея.

– Нет, это он меня ненавидит, – отвечает Грегори. – Хотя ведь я не недомерок, верно?

– Ни в коей мере, – говорит он. – Ты счастлив? Вы с Бесс вроде ничуть друг друга не робеете.