На нарах с Дядей Сэмом - Лев Трахтенберг

Более-менее обеспеченные испанские «кукарачи» недолго думая передавали полученные фотки дальше по цепочке – в художественную мастерскую, местным сикейросам и фридам кало. Для изготовления портрета «Незнакомки». Вернее – Знакомки.

…Изобразительное искусство федерального исправительного заведения Форта-Фикс узурпировали испаноязычные уголовники. Эксклюзивно и бесповоротно. Кружок Acrylic Painting[515] возглавлял не говорящий по-английски «синьор профессоре» из Сальвадора. Морщинистый-почти-лилипут с девичьей походкой и вечной шапочкой на лысой голове иноземцев не жаловал. Особенно – ленивую чернокожую братву из Америки, к которой испытывал перманентную неприязнь.

Часто в порыве гнева неуравновешенный «профессоре» обзывал афроамерианцев «марика хонорэа», что злобно переводилось неласковым словосочетанием «пидор гнойный» или даже «гонорейный».

…«Искусством ради искусства» в тюрьме, как правило, не занимались. Любое телодвижение – штрих карандаша или мазок кисти, подчинялось только одному – золотому тельцу и зарабатыванию у.е. Эту аксиому знали все, поэтому любители прекрасного шли на поклон к местным художникам с полными сетками макрели.

Живопись у нас любили. Прикладную и полезную.

Не более того.

Я часто поднимался на 3-й этаж школьного билдинга. Родная библиотека располагалась по соседству с художественной мастерской. Нас разделяло четыре лестничных пролета. Тридцать секунд, и мой нос улавливал запах краски, уши – испанскую речь, а глаза – цветовое изобилие. За время отсидки я абсолютно позабыл о существовании полного цветового спектра. Мое скорбное узилище довольствовалось темно-зеленой, серой и белой краской. Исключение составлял оранжевый цвет, которым окрашивали комбинезоны в карцере и вязаные шапочки зэков. А также болоньевые куртки, заменявшие нам демисезонную одежду, плащи и зонты одновременно.

В случае побега поймать яркое апельсиновое пятно ментам было проще.

До тюрьмы мне нравились оранжевый цвет и наивная «оранжевая песенка» в исполнении грузинской девочки Ирмы Сохадзе. В Форте-Фикс я иногда страдал от идиосинкразии на «солнечную» краску.

Между прочим, не я один – наши художники тоже старались обходиться без этого яркого «тюремного» цвета. Особое пенитенциарное восприятие действительности.

Радуга – шестицветка.

…Худфонд федерального исправительного заведения вольготно раскинулся в большущей комнате с некогда белыми стенами и заляпанным краской полом. Шестнадцать хромоногих мольбертов, разносортица из стульев, полочки, ящички, шкафчики и «проспект» посередине. По нему гордо вышагивал наставник из Сан-Сальвадора.

Тщеславный маэстро периодически останавливался рядом с кем-нибудь из подмастерий и важно тыкал в полотно оттопыренным мизинцем с длиннющим ногтем.

Некоторые зэки не только отращивали суперкогти, но и пользовались ими вместо ножа или вилки! Незабываемое зрелище, провоцирующее рвотный рефлекс…

Я подолгу бродил по центральному проходу «выставочного зала» и любовался произведениями искусства. Вместе со мной в дни работы «нормальных ментов» экспозицию посещали другие ценители прекрасного из Форта-Фикс – будущие заказчики «семейных портретов в интерьере». Посетители выставки-продажи вертели головами и тихо переговаривались между собой. Даже несмотря на отсутствие таблички «Соблюдайте тишину». Ну, просто пожилые ленинградки в беретках в Русском музее! Никакой наглости, привычного ора или гангстерского поведения из разряда «I don’t give a fuck»[516]. Наоборот, сплошные сантименты-комплименты, приступы интеллигентности и открытые рты.

По совершенно непонятным мне причинам подавляющее большинство афроамериканцев Форта-Фикс ходило по зоне с постоянно отвисшей челюстью и оттопыренной нижней губой. Как при хроническом гайморите. За забором негров с «забитыми носами» было значительно меньше. А может, мне так просто казалось? В тюрьме мое внимание не отвлекала одежда – на первый план выступало лицо в чистом виде…

В своей эклектичной коллекции тюремная галерея насчитывала как минимум семьдесят работ представителей «северо-американской пенитенциарной школы». Как и на настоящем арт-шоу, художественные шедевры висели «кучками», сгруппировавшись на стене неподалеку от авторского мольберта.

Живописцы рекламировали свои недешевые услуги на высоком профессиональном уровне при помощи самопальных каталогов. Реклама – двигатель торговли! Экскурсанты как бы со знанием дела листали стандартные тюремные «портфолио»: на одной странице размещалась фотография «модели или пейзажа», на противоположной – ее форт-фиксовская интерпретация.

Собственных мыслей у местных рисовальщиков, как правило, не существовало. Подавляющее большинство художников занималось в чистом виде ремеслом – клонированием фотографий, открыток или журнальных иллюстраций. В зависимости от уровня таланта или усердия получалось более-менее похоже. Сходство с оригиналом являлось основным критерием в оценке работ и, соответственно, – стоимости.

Несмотря на все старания усатых латиноамериканских художников, вожделенный «пенитенциарный капреализм» отсутствовал. Окончательно и бесповоротно.

Я отчетливо видел единую тенденцию к ярким расцветкам Энди Уорхола, примитивизму Нико Пиросмани, украшательству Юрия Горбачева и постимпрессионизму Винсента ван Гога. В результате получался какой-то псевдореалистический «фьюжн», пользовавшийся внесезонным успехом у неприхотливой форт-фиксовской братвы.

Майский день, именины сердца – по большевикам прошли рыдания…

Семьдесят процентов выставленной на обозрение коллекции составляли двухмерные изображения зэков и членов их семей. По желанию заказчика услужливые портретисты по-фотошоповски улучшали фигуры, меняли одежду и добавляли декорации. Nothing is new[517] – обычная практика придворных живописцев всех времен и народов.

Если даже у Михаила Сергеевича убирали родимое пятно, то приукрасить действительность в застенках – сам бог велел.

Изменение композиции – совмещение двух и более фоток в единое целое лучше всего получалось у самого «профессоре». В силу этого он препротивно важничал и как недобитый монополист получал сверхприбыль.

«Спецпортреты» – баба с воли, жиган с зоны, задник из пафосного журнала – стоили две-три сотни у.е. Картинки попроще, сработанные копировальщиками-середнячками ценились в два раза дешевле.

Тюремные художники придерживались строгой специализации и в чужой огород со своими акриловыми красками не лезли. Иначе брутально-маргинальные конкуренты могли запросто набить морду. Поэтому оставшиеся после «портретов» тридцать процентов арт-рынка были пропорционально разделены между тремя второстепенными течениями.

«Натюрмортщики-пейзажисты» творили в неестественно ярких цветах «заколдованного леса». Получалось весьма нарядно и мило. Подобные полотна завсегда украшали выставки художественных студий («Весна», «Родина», «Огонек») при дворцах культуры (железнодорожников, строителей, имени 50-летия Великого Октября). Вместо елок – пальмы, вместо снега – море. Все остальное – тоже самое, песнь торжествующей безвкусицы.