Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

— Яков Этингер за нами не числится.

Несколько врачей обратились за помощью к секретарю райкома партии, которого профессор вытащил с того света после острого инфаркта. Они были потрясены, услышав, что «гражданин Этингер арестован по обвинению в многочисленных убийствах больных». Коллеги профессора клялись, что все смерти были естественными, некоторые случились три, а то и четыре года назад, но из Якова Этингера уже выбили признание, а дело передали прокурору. «Правда» опубликовала статью о разоблаченном заговоре «врачей-убийц». Были арестованы десятки врачей-евреев. Их обвинили в убийстве многих руководителей партии и подготовке покушения на товарища Сталина. Готовился большой процесс. В «Правде» появились возмущенные отклики зарубежных политиков и деятелей мирового коммунистического движения, горячо одобривших арест «банды сионистских преступников».

Игорь пил чай в ординаторской, когда его позвали к телефону, сказав, что звонит женщина и дело срочное. Он спустился на первый этаж и взял трубку:

— Слушаю вас.

— Вы Игорь Маркиш? — Голос в трубке был гнусавым, высоким и звучал неразборчиво.

— Что вам нужно? Кто вы?

— Хочу предупредить, что вы будете арестованы.

— О чем вы?

— Завтра. Прямо в больнице.

— За что?

— Вы врач, еврей и коллега профессора Этингера.

— Я ни в чем не виноват.

— Другие тоже. Но их арестовали. Их осудят и расстреляют. А тех, кому повезет меньше, сошлют в Сибирь.

— Почему вы решили меня предупредить?

— Это не важно. У вас есть время, но очень немного. Будьте осторожны. Уходите через Ладожское озеро.

— Я не могу бросить жену и детей.

— Чем им поможет ваш расстрел?

— Кто вы?

— Не имеет значения.

— Почему я должен вам верить?

— МВД для ареста не нужны ни уловки, ни предлоги. Если останетесь, совершите самую большую ошибку в вашей жизни! Подумайте о близких!

В трубке раздались короткие гудки. Игорь изменился в лице, его била дрожь.

— Что-то случилось, доктор Маркиш? — встревожилась медсестра. — Я могу что-нибудь для вас сделать?

— Меня собираются арестовать.

Игорь рухнул на стул и обхватил голову руками.

* * *

Саша стоял в кабине телефона-автомата на Витебском вокзале. Он опустил левую руку, которой зажимал нос, вынул изо рта ложечку, размотал шарф, прикрывавший трубку, и повесил ее на рычаг. Глубоко вздохнув, задумался, вытащил из кармана носовой платок, еще раз протер трубку и вышел из кабины. Саша ненавидел стиль ар-нуво с завитками волют, вычурными позолоченными люстрами и фресками в холодных тонах. Он притворился, что любуется пышным декором вестибюля, витражной аркой фасада и металлическим куполом с ребрами в стиле Эйфелевой башни, но ничего подозрительного не заметил.

В этот самый момент Игорь вышел из больничного корпуса. Непогода усилилась, начался сильный снегопад. Игорь был в одном халате, но не замечал холода. Он пересек двор и вошел в здание родильного отделения, где работала акушеркой его жена Надежда. Она принимала роды, и Игорю пришлось час ждать у двери. Он лихорадочно размышлял, пытаясь решить, что делать дальше.

— Какой ты бледный, Игорь! Плохо себя чувствуешь?

— Мне нужно с тобой поговорить.

Игорь потянул жену к выходу, они укрылись под козырьком, и он рассказал ей о телефонном звонке.

— Думаешь, это серьезно?

— А ты как думаешь? Полагаешь, кто-то мог вот так пошутить?

— Я в растерянности… Ты не узнал голос?

— Я даже не уверен, мужчина звонил или женщина. Возможно, это был благодарный пациент.

— Что собираешься делать?

— Если останусь, меня арестуют. Нужно бежать!

— Я уйду с тобой, Игорь.

— А как же дети?

— Бабушка о них позаботится.

— Если мы сбежим вдвоем, детей поместят в приют. Представляешь, каково им там будет?

— Возьмем их с собой.

— Ничего не выйдет, Надя. Ночью на заливе температура опускается до тридцати градусов. Малыши не выдержат. Я должен идти один.

— Ты меня бросаешь?

— Предложи другое решение. Если доберусь до Финляндии, задержусь там на время. Посмотрим, что будет.

— Мы оба знаем, что будет. Я не хочу с тобой расставаться.

— Ты не имеешь права так поступать с детьми, Надя. Подумай о них. Если ты будешь рядом, они поймут и не осудят меня. Если исчезнем мы оба, они решат, что их бросили. Наши дети еще так малы, им нужна мать.

— Умоляю, Игорь, не оставляй меня, иначе я умру. Ты так мне нужен…

Она кинулась ему на грудь, он прижал ее к себе, и они застыли в безмолвном объятии. Надя горько плакала.

— Сейчас ты вернешься в отделение и постараешься вести себя спокойно и естественно. Я отправлюсь домой, соберу немного одежды, возьму сухари, воблу и немедленно скроюсь. Вечером скажешь соседям, что я не вернулся с работы и ты очень беспокоишься. Завтра они явятся в больницу, чтобы арестовать меня, но не найдут и приедут сюда. Тебе придется отречься от меня, чтобы не лишиться работы. Если я не свяжусь с тобой через три месяца, подашь на развод.

— Не проси меня об этом, я не смогу.

— Ты должна быть сильной, Надя. Думай о себе. И о детях. Нет ничего важнее детей.

— Мне плевать на детей! Умоляю тебя, Игорь, не оставляй меня одну!

Он схватил ее за запястья и встряхнул что было силы:

— Поклянись, что сделаешь все так, как я сказал! Мое бегство должно спасти вас. Завтра Иван, наш, отнесет записку моей матери — он живет в пяти минутах хода от ее дома. Не пытайся увидеться с мамой или помочь ей. Порви все связи с моей семьей. Будет нелегко, но другого пути нет. Никогда не думал, что все так закончится. Ты — моя единственная. Я всегда любил только тебя, и у меня не будет другой женщины. Обещаю, если останусь жив, рано или поздно мы обязательно снова увидимся.

В жизни есть вещи, которые могут оказаться не под силу даже мужчине. Заставить плакать любимую женщину, оттолкнуть ее, разомкнуть объятия, уйти и не обернуться, слыша, как она воет, рухнув на снег. Крики и слезы Надежды разорвали Игорю сердце и остались с ним навечно. Они терзают его в бессонные ночи.

Это массивное трехэтажное здание находилось на северной окраине Ленинграда, недалеко от железнодорожной станции Девяткино. На стене у ворот висела металлическая дощечка с надписью: «Службы общественного назначения. Посторонним вход воспрещен». Здание перестроили в конце войны. Никому не приходило в голову не то что проникнуть туда, но даже вообразить, что там происходит. Молодые люди, входившие и выходившие из загадочного дома, ничем не напоминали беззаботных студентов-весельчаков, они были молчаливы и крайне сдержанны. На верху мачты развевался красный флаг — здание было административным. По какой-то неизвестной причине полотнище было разделено по центру белой полосой и очень напоминало орден Красного Знамени, за что обитатели окрестных домов прозвали бетонный куб «Красным Знаменем». Чтобы попасть внутрь, требовалось пройти три контрольных тамбура. Внутреннее помещение аскетизмом напоминало бенедектинский монастырь и было разделено перегородками, как тюрьма. Повсюду стояли решетки, у решеток — будки с часовыми в форме. Они проверяли пропуска — находили фамилию в пухлом журнале приходов-уходов, нажимали на кнопку, раздавался щелчок, и решетка отъезжала в сторону. Некоторые — таких, правда, было немного — поначалу удивлялись количеству мер безопасности. Говорили часовым, что проходят мимо них по два раза на дню, так зачем снова и снова проверять документы? Те, естественно, не отвечали — может, были глухими или немыми? В конце концов студенты усваивали, что первым и главным правилом поведения является молчание. Иногда чья-нибудь фамилия отсутствовала в списке, дежурный звонил «наверх», и невидимый собеседник давал — или не давал — разрешение на вход. Соблюдение правил гарантировало полную безопасность. Время в этом месте не имело никакого значения, а безопасность была ремеслом. Доступ в аудитории тоже был организован по особой системе: студенты входили через одну дверь, преподаватели — через другую, открывающуюся из внутреннего коридора, что наводило на мысль о скрытых помещениях.