Большая охота на акул - Хантер С. Томпсон

Сознание своей элитарности пронизывает всю жизнь испытателей. В Эдвардсе их меньше ста, и еще несколько сотен распределены по испытательным проектам от побережья до побережья. Но Эдвардс – столица их мира.

– Это как Белый дом, – говорит недавно вышедший в отставку полковник Джозеф Коттон. – После Эдвардса летчику одна дрога – вниз, любое другое назначение – фактически понижение.

Полковник Коттон – тот самый человек, кто спас один из трехсотпятидесятимиллионных экспериментальных ХВ-70, замкнув компьютер скрепкой для бумаги. Посадочное устройство гигантского самолета заело, не позволяя ему сесть.

– С черным ящиком не поспоришь, – говорит он, – поэтому пришлось его обмануть.

Пока самолет летал над базой, а инженеры на земле по радио передавали тщательные продуманные инструкции, Джо Коттон, взяв фонарик и скрепку, полез в темный отсек посадочного устройства, чтобы произвести тончайшую хирургическую операцию в лабиринте проводов и реле.

Невероятно, но сработало. Ему удалось закоротить цепь с изъяном и обманом заставить компьютер выпустить шасси. Самолет сел с заклиненными тормозами и горящими шинами, но без серьезных повреждений, и «скрепка Джо Коттона» тут же стала легендой.

Полковника Коттона я нашел в его новом доме в Ланкастере, где он вышагивал по гостиной, пока его жена пыталась дозвониться до другого летчика, чей десятилетний сын днем раньше разбился на мотоцикле. Похороны были назначены на следующий день, и вся семья Коттонов собиралась пойти. (Стоянка самолетов на следующий день опустела. Единственным летчиком в испытательском здании оказался заезжий англичанин в командировке. Все остальные ушли на похороны.)

Джо Коттону сорок семь лет, он один из последних докомпьютерного поколения. По сегодняшним меркам, он не подошел бы даже для обучения на испытателя. Он не заканчивал колледж, не говоря уже о том, что не является магистром теоретической математики, получившим технический или математический диплом с отличием. Но молодые летчики в Эдвардсе говорят о Джо Коттоне так, словно он уже миф. В их глазах он не вполне реален: чуточку сложноват, не совсем предсказуем. На недавний симпозиум Общества испытателей экспериментальных машин Коттон явился при часах с Микки Маусом. Все остальные летчики сказали, какой он молодец, – но никто не побежал покупать себе такие же.

Джо Коттон очень мягкий человек с тонкой костью, а еще одержим интересом почти ко всему на свете. Мы проговорили часов пять. В век стереотипов он умудряется говорить как хиппи-патриот и христианский анархист разом.

– Лучшее, что можно встроить в самолет, – говорит он, – способность прощать.

Или:

– Контролировать самолет – все рано как контролировать свою жизнь: там наверху не хочется, чтобы он «загулял», стараясь уйти в пике и рухнуть. Тестовые полеты – замечательная работенка… Быть испытателем в пустыне Мохаве в Америке – величайшее выражение свободы, какое мне только приходит на ум. – И вдруг: – Уйти в отставку из ВВС – все равно что вырваться из клетки.

Всегда испытываешь потрясение, встретив человека с оригинальным, незашоренным мышлением, и именно в этом разница между полковником Джо Коттоном и молодыми летчиками, с которыми я познакомился на базе Эдвардс. Компьютеры ВВС хорошо потрудились: выбраковали всех, кроме почти совершенных экземпляров. И без сомнения, совершенство в уравнении испытательных полетов пойдет лишь на пользу науке авиации. Наши самолеты будут безопаснее и эффективнее, и со временем всех пилотов мы будем выводить в пробирке.

Вероятно, так будет к лучшему. А может, и нет. Напоследок я спросил Джо Коттона, как он относится к войне во Вьетнаме и, в частности, к антивоенным протестам.

– Всякий раз, когда сумеете расшевелить людей, заставите их эмоционально реагировать на войну, это хорошо. Большую часть жизни я был пилотом ВВС, но мне никогда не приходило в голову, что на свете я для того, чтобы убивать людей. Самое важное в жизни – забота о ближнем. Когда мы это утратим, то утратим право на жизнь. Если бы большее число людей в Германии заботило, что делает Гитлер, ну… – Он помедлил, отчасти сознавая (и как будто лишь отчасти беспокоясь), что говорит уже не как полковник, только что ушедший в отставку из ВВС США.

– Знаешь, – сказал он наконец, – когда я ночью лечу над Лос-Анджелесом, то всегда смотрю на огни. Там шесть миллионов человек, а ведь столько убил Гитлер… – Он покачал головой.

Мы вышли на улицу, и, прощаясь, Джо Коттон с улыбкой протянул левую руку, каким-то образом после стольких бессвязных разговоров вспомнив, что я не могу пользоваться правой.

На следующий день в баре офицерского клуба я решил задать тот же вопрос о войне в дружеской беседе с молодым испытателем из Виргинии, который какое-то время служил во Вьетнаме, прежде чем его перевели в Эдвардс.

– Я изменил свое мнение, – сказал он. – Я был за нее душой и телом, но теперь мне плевать. Теперь, когда мы не можем продвинуться на север, какая от нее радость? Можно видеть свои цели, можно видеть, во что попал. Но на юге, черт, там только летаешь, как сказано, и сбрасываешь бомбы через облака. Никакого ощущения, что чего-то достиг. – Пожав плечами, он отхлебнул коктейля, отмахнувшись от войны, как от какого-то бессмысленного уравнения, незначительной проблемки, давно уже не заслуживающей его дарований.

Через час или около того, по пути назад в Лос-Анджелес, я наткнулся на новости по радио: студенческие волнения в Дьюке, в Висконсине и в Беркли; нефтяное пятно в канале Санта-Барбара; процессы по делу об убийстве Кеннеди в Нью-Орлеане и Лос-Анджелесе. И внезапно база ВВС Эдвардс и тот молодой летчик из Виргинии словно бы отодвинулись на миллион миль. Кто бы мог подумать, например, что проблему войны во Вьетнаме можно разрешить, исходя из того, получаешь ты или нет удовольствие от бомбежки?

Pageant, сентябрь, 1969

Оружие – мой конек. Чертовски мало людей в мире знает об оружии больше меня. Я эксперт по сносу, баллистике, клинкам, моторам, животным, – всему, способному причинить ущерб человеку, скоту или строениям. Это моя профессия, мой хлеб, мое ремесло… моя злая судьба и призвание. И по этой причине редакторы Scanlan’s попросили меня рассказать о периодическом издании «Шеф полиции».

Сначала я отказался… Но давление на различные болевые точки вынудило меня переменить мое мнение. Деньги в моем решении роли не играли. В конечном итоге действовать меня побудило чувство долга, даже потребность, чтобы мой голос был услышан. Как я и говорил, я профи, и в этот отвратительный и отчаянный час нашей истории, думаю, профи должны поднять свой голос.

Откровенно говоря, я люблю эту страну. А еще, откровенно говоря, мне отвратительно, что меня поставили в такое положение – по множеству причин, которые я вам перечислю.

У прессы когда-то было хорошее правило не выдавать журналистов, что бы они ни делали, даже что бы ни знали.

В старые добрые времена газетчики всегда защищали своих. Не было никакого способа заставить этих сволочей свидетельствовать друг против друга. Это было даже хуже, чем пытаться заставить врача свидетельствовать по иску о преступной халатности или патрульного донести на своего товарища в деле о «полицейской жестокости».