Дева в саду - Антония Байетт

– Я всегда хотела стать актрисой, – начала Фредерика. – Может быть, с такими отзывами, – (она не решилась сказать «с такой ролью на счету»), – я могла бы пробоваться в театральное училище или даже в репертуарный театр? Попытаться развить успех? Я всегда хотела связать карьеру с театром. Вы не подскажете, с чего мне хотя бы начать?

Кроу улыбнулся и похлопал ее по плечу. Потом улыбнулся еще шире:

– Подскажу. Хотя подсказки Лоджа или, может, даже старины Александра будут тебе полезнее. Но ты просишь моего совета, и ты его получишь, дитя мое. Приготовься же. Чтобы сделать карьеру на сцене, ты должна, во-первых, – голос Кроу был мягче шелка, – обзавестись новым лицом и телом. А затем научиться играть кого-нибудь, кроме себя самой. Возможно, все это удастся тебе каким-то чудом, но и тогда сделай, как советует твой папа: поиграй в актрису в каком-нибудь кружке, а потом сделай ставку на превосходные отметки, о которых все мы даже слишком наслышаны. Собственно, играть ты ведь не способна. Тебя взяли за внешнее сходство, а такая удача повторяется редко. Ты вот справедливо заметила однажды, что прелестную Антею взяли «за красоту и грацию». Но дело в том, что на сцене в целом эти ее качества ценятся капельку больше, чем твои. Я согласен, лучше бы Антея поменьше щебетала, но идеал, как известно, недостижим, хотя театральные училища битком набиты юными особами, сочетающими красоту, грацию, голос и толику того особого, совершенно необходимого актрисе ума, которым ты, увы, обделена.

– Понятно, – сказала Фредерика.

– Не сомневаюсь. Позволь еще раз поздравить тебя с прекрасной ролью, ты превзошла все ожидания, даже мои. Интуиция нас не обманула. Желаю тебе всевозможных успехов в Оксфорде, Кембридже или другом подобном заведении. А мне пора вернуться к милой Антее и ее временным, но серьезным неприятностям. До свидания, Фредерика.

В тот прощальный вечер у гримировального зеркала к вазелину примешались слезы. Правда, совсем немного, ибо Фредерика была неистово горда. Она незаметно подглядывала за сидевшей рядом Мариной. Марина была безобразна. Возможно, она никогда в жизни не была красива. Хотя вполне могла таковой казаться. В словах Кроу была, конечно, месть за побег с Солнечного ложа, но Фредерике хватило ума не только уловить, но и признать: в целом Кроу был прав. Ну что ж, так, значит, оно и есть.

Фредерика искоса поглядывала на Дженни, она казалась возбужденной, но не такой поникшей, как раньше. Критически осмотрела себя. Кроу прав: лицо странное, но какое-то неинтересное. Лицо школьной учительницы, с веснушками, с острым подбородком и мелким, выдающимся вперед ртом. Грудь – Фредерика в последний раз потянула за китовый ус корсета – даже не грудь, а какие-то узелки торчащие, и все у нее торчит: локти, колени, и прожектор все это подчеркнет… Сзади подошел Александр.

– Подвезти тебя?

– Возьми лучше миссис Перри.

– Ее, я думаю, заберет муж.

– Обычно он за ней не приезжает.

– Сегодня последний спектакль. Ну не будь такой правильной. Фредерика, поедем!

И она согласилась. Дала увести себя из гримерной, причем оба даже не оглянулись на Дженни. Сидя рядом с ним в машине, Фредерика тихо заплакала.

– Что случилось, любовь моя?

– Кроу говорит, я слишком некрасивая, чтобы быть актрисой. И я могу только себя играть. Раздобудь, говорит, себе новое лицо. И ужас в том, что он прав.

– А зачем тебе быть актрисой? С твоим-то умом! И ты вовсе не некрасивая.

– Правда?

– Помнишь, что Лодж сказал, когда впервые увидел тебя: своеобычная суховатая сексуальность. Я тогда был еще слеп и упрям. А ведь он и половины не сказал. Ты… каждая твоя клеточка… ты единственная женщина – я клянусь, – которая меня так… до такой крайности… Ну вот, надеюсь, позабавил тебя.

– Это не забавно, – медленно проговорила она. Ей было страшно, что Александр мог подумать, будто разговор о любовных крайностях может ее позабавить. Ее-то, ничего не знающую дуру. Она хотела другого Александра: недостижимого, невыразимого, замкнутого от всего мира.

– Фредерика, я люблю тебя. Ты невозможно, нелепо юна, и вокруг у людей все рушится, и все это с самого начала обречено… Но я люблю тебя.

– Я всю жизнь любила тебя.

Машина выехала из Лонг-Ройстона, и, когда они миновали домик привратника и кованые ворота, Фредерика вдруг поняла, что больше сюда не вернется. До тех пор, по крайней мере, пока университет не поменяет полностью лик усадьбы. Раньше ей представлялось, что она будет здесь частой и желанной гостьей: будет бродить по лужайкам, кухонным садикам, конюшенным дворам. Откуда-то сзади донесся звук бьющегося стекла. «Умолк напев тот»[319]. Было и впрямь чувство, что они изгнаны из рая. Не хватало только звона захлопнутых ворот, но в воротах уже выстроились другие уезжающие.

Александр подлетел к Замковому холму, затормозил между ниссеновскими бараками и жадно прижал к себе Фредерику. Таким новым для него движением рвал на ней белье… Фредерике было больно: Александр царапал ее ногтями, больно дергал за резинки и волоски.

– Я должен, должен, – твердил он, и теперь не в состоянии выговорить глагол. Если раньше Фредерика боролась, стремясь разбудить в нем желание, то теперь боролась, чтобы сохранить себя, свою нетронутость.

– Не здесь, не сейчас, – увещевала она. Александр сражался, но не слишком решительно. Им больно упирались в бока ручной тормоз и рычаг переключения скоростей. – Александр, послушай! Я что-нибудь придумаю. Я приду завтра – обещаю. Только отвези меня сейчас домой. Прямо сейчас. Я не могу больше, я себя грязной чувствую. Пожалуйста!

– Конечно.

И он отвез ее домой. Они договорились встретиться завтра, может быть, на железнодорожном мосту над Дальним полем, и просто погулять. Уйти ото всех подальше, обдумать, как им быть. Как только Александр уехал, а она оказалась одна в своей узкой постели, ее захватило странное, запоздалое желание гладить его шелковую кожу, дышать запахом волос, освободить всё… освободить…

Она уснула с кулаками, сжатыми от желания и гнева.

Александр, бессонный, стоя у окна своей башни и глядя на луну и теплицы с помидорами, стал невольным свидетелем возвращения Лукаса Симмонса. Лукас вернулся тем же путем, что и уехал, только теперь машина медленно и одышливо петляла по траве и цветам. Холодно и равнодушно Александр проследил, как встрепанный Симмонс вывалился из машины и, оставив дверь настежь, пьяным шагом двинулся к своей башенке. Александр думал было спуститься и помочь ему, но не смог себя заставить – да и чем он мог помочь там, где в окна заглядывают демоны, а на пороге возникают бутылки с кровью? Лучшее лекарство для Симмонса сейчас – сон. К тому же Симмонс был ему теперь неприятен. Все это может подождать до завтра. Симмонс жив и бредет домой, – вполне возможно, Маркус Поттер все порядком преувеличил…