Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

лет первое, что стало выделяться в моем сознании, – была справедливость; во имя ее я отстаивала и боролась за свое человеческое право образования, во имя ее выносила массу всевозможных неприятностей с родными, когда видела угнетение слабого сильными, во имя ее – протестовала вместе с товарищами в первой студенческой забастовке, во имя ее – отстаиваю и буду отстаивать права человеческой личности. И все, что нарушает эту справедливость, малейшее посягательство на мою богиню, нарушение священных прав ее – возмущает меня до глубины души. И теперь – как же я могу быть спокойна, когда совершилось такое вопиющее, такое безобразное нарушение всех ее начал! Нет!

Конечно, Введенскому нет никакого дела до таких рассуждений, и он с логической точки зрения прав, если поставит мне двойку; но ведь жизнь-то построена не на одной логике.

Да, немалое требуется мужество, чтобы жить на этом свете! Я бы не прочь умереть, с условием достоверного знания того, что меня будет ожидать после смерти. Если бы оказалось хоть на йоту лучше, чем здесь, – умерла бы с радостью, сию же минуту.

Дрейфус осужден: а тут – перед глазами программа: почему субстанцию можно назвать монадой? Что представляет собой монада??

31 августа

Сегодня сдала – философию. Отвечала о формулах нравственного закона – хорошо, но гораздо хуже, нежели знала на самом деле, даже на один из вопросов, касающихся психологии Канта, совсем не ответила. Введенский поставил 4, он был болен, и поэтому экзаменовал небрежно. К сожалению, я была лишена того спокойствия духа, которое мне необходимо для занятий… и чуть было не сказала об этом Введенскому. Стыдно было перед ним за свое незнание, но поделать с собой ничего не могу, – способности, должно быть, у меня плохие. Где та быстрота соображения, острая проницательность суждений, уменье сразу схватывать и приводить в связь однородное… где все это?.. Способности! – что они у меня есть, доказывается, впрочем, тем, что я, несмотря на сильную неврастению на первом курсе, все-таки сдала экзамены в общем на 4, на II – на 4½ (Скриба врет, впрочем, баллы наверное выше), на III – на 5… Мне просто смешно писать эту градацию баллов, которую Скриба предупредительно сказал мне, едва только мы увиделись после лета. Я его и не спрашивала, но он добросовестно сообщил, что мне экзамены – разрешены, ибо у меня в общем итоге балл более 4½ – признанного балла нашими учеными мужами для допущения к экзаменам тех дерзких, которые подали прошение без медицинского свидетельства. Как глупо, как глупо!

Да, осуждение Дрейфуса отзывалось на моих занятиях, и теперь мне досадно за такой непростительный промах на экзамене; но… в то же время – дело Дрейфуса слишком великого значения, чтобы я не проводила драгоценных часов накануне экзамена за газетами, вместо повторения лекций. Немудрено, что, когда я шла на экзамен, у меня вместо стройной системы был хаос, хаос знания, не приведенного в систему, от которого я сама первая отвернулась с ужасом.

Сегодня – только что сдала экзамен – бегу вниз, на столе лежат «Новости» и там защитительная речь Деманжа. Читаю ее с замиранием сердца – все окружающее как бы не существует для меня, и когда спросил кто-то – сдала ли экзамен – я даже удивилась.

На этих днях получила письмо от Ч., который пишет, что интересуется Таней, – она существо необыкновенное, оригинальное, сфинкс, влекущая к себе. Грустно даже стало, как подумаешь – до чего люди любят строить воображаемые существа! Утонченный эгоизм на подкладке изящных искусств – вот истинная сущность Тани, вот ее сокровенное «я». Она, правда, много выстрадала, но из этого страдания унесла не любовь к несчастным, не горечь негодования, а одно страстное желание личного счастья, желание, в сущности, вполне законное, но у нее возведенное на степень какого-то культа, утонченного до болезненности со страшными следами надломленности. Она создана, чтобы так прожить, о чем сама говорила мне: «Я знаю, что не проживу долго, и хочу в данное время, которое мне дано судьбой, – испытать счастье», И, смотря на ее наружность, я невольно молчала, я не возражала ей: да, пожалуй, она долго не проживет! И она права, стремясь к наслаждению, – отчего ж? – ведь от жизни надо брать все, что она может дать. Ах Таня, Таня! если б ты могла любить меня, как я тебя, если б ты на минутку вышла из своего индивидуализма и была способна понять чью-нибудь душу, кроме своей собственной!..

Нет, не суждена мне дружба ни в родственном кругу, ни в товарищеском… Несчастная странница – одинокая душа – чего же ты ищешь?

И невольно приходит в голову сюжет для повести или рассказа… Содержанием книжки служило бы все пережитое за эти годы: знакомство с миром науки, потом – искание чего-то, неудовлетворенность, потеря веры, знакомство с неплюевским братством, описание этого уголка, где жизнь построена на идеальных основах; наконец – ясное сознание невозможности какой бы то ни было веры, двойственное сознание – привязанности к этим людям идеи и невозможность вполне слиться с ними – приводящая к самоубийству над книгой Лукреция «De natura rerum». Это было бы в своем роде «Годы странствования», но не Вил. Мейстера, а никому неведомой курсистки.

Мне страшно сделалось, когда я увидела, какую волю дала я своей фантазии. Еще рассказ небольшой написать – позволительно, но чтобы потратить столько времени даром, чтобы написать нечто большее, нежели рассказец, – это уж никогда! никогда! И всего досаднее, что разыгравшаяся фантазия отрывала от занятий, от философии и уносила далеко-далеко, действительно – «в мир идей».

Если бы «вечное блаженство», о котором так твердят все религии, состояло в творчестве – о, тогда я понимаю его! Это, действительно, блаженство, и человек, обладающий этим блаженным даром, блажен уже и в этой жизни. Если б я могла написать все, что приходит в голову! Да беда в том, что все только и ограничивается игрой фантазии, а с пером в руках – выходит сущий нуль.

Это значит, что я ни к чему не пригодна.

15 сентября

Вот и месяц прошел, а я все еще не кончила экзамены. Мне даже как-то страшно думать, что уже месяц прошел: кажется, время остановилось, живешь – точно в пустом пространстве, день за днем тянутся однообразные, похожие один на другой, как две капли воды, – все книгами. Я нигде не бываю, и ко мне приходят очень немногие, да и то ненадолго, так как некогда. Лето, проведенное без занятий, дало себя знать, пришлось усиленно заниматься, и каждый потерянный час очень чувствительно отзывается на ходе занятий.

4-го мы все приготовились к новой истории, но профессор не приходил; за ним посылают, он отказывается экзаменовать, так как