Жизнь волшебника - Александр Гордеев

предпочитая говорить

вблизи, чтобы владеть полным вниманием, всюду следует за работником, переваливаясь с ноги на

ногу и не отрываясь ни на шаг. Роман мало следит за её рассказом, стараясь сразу же приучиться

работать легко и правильно. Единственно, что отмечает он для себя из её истории – это то, что

старики тоже не коренные жители Выберино. Они приехали с запада ещё в голодовку. Хотя ведь и

это было уже очень давно.

К моменту, когда печка превращается в ряды рассортированных кирпичей и последняя пыль

оседает, Дарья Семёновна выговаривается уже до состояния некой вины перед обречённым

слушателем, и потому при виде супруга, ковыляющего к тепляку с топором в руке, исчезает в

мановение ока.

Остановившись на пороге и попривыкнув к новому виду помещения, Илья Никандрович

протягивает Роману старый с зазубринами топор, кивает на кирпичи с пригоревшей глиной и снова

уходит. Это дело очень просто – стопки очищенных и готовых к новому воплощению кирпичей не

могут не радовать. И если бы не голод, хоть и привычный уже, но поневоле заставляющий

прислушиваться к звукам на веранде, где из бочки черпается вода, где звенят кастрюли и ложки, то

было бы и вовсе замечательно.

Наконец весь проём окна с выставленной рамой снова заслоняет хозяйка, принёсшая с собой

запах жареной картошки. Она принимается рассказывать о чём-то ещё, но, вспомнив, что пришла

не за тем, приглашает работника за стол. Роман голоден уже до головокружения и даже до

190

некоторого безразличия к своей блестящей трудовой перспективе. Подойдя к большому

умывальнику, стоящему на солнышке и прислонённому плоской «спиной» к стенке тепляка, он

моется, слабея от запаха крепко пожаренной картошки с мясом. Кажется, сытные волны струятся

даже во дворе. Вода в умывальнике мягкая и тёплая. Роман до локтей намыливает руки, чёрные от

сажи, ополаскивает их, с удовольствием разминая шероховатую кожу. Плеснув на потное, грязное

лицо, запускает пальцы в волосы, и рука застревает в них, кажется, уже даже не забитых пылью, а

просто засыпанных землёй. Ну, это мытьё останется до вечера.

Хозяйка, оценившая сноровистость работника, настойчиво подставляет ему то тарелку с

борщом, то картошку с мясом, то квашеную капустку. Уже после первой ложки борща Роман

чувствует что-то вроде опьянения. Пожалуй, это третье его пищевое событие в Выберино. В

первый раз он хорошо поел в столовой, потом – вместе с караулом в пожарной части и вот теперь.

Но по качеству пищи именно этот обед выходит на первое место. Понятно, что домашнее есть

домашнее. Как он, оказывается, любит вкусно поесть! Да, впрочем, не только вкусно, а даже и

просто поесть! Пока желудок без стеснения загружается всем выставленным на стол, в голове

щёлкает какой-то независимый от сознания расчёт новой выгоды. Страшно сказать, сколько стоил

бы такой обед в столовой…

– У, изверг! – кричит вдруг Дарья Семеновна на мужа, грохнув алюминиевой чашкой по столу. –

Всю жизнь ты мне погубил!

Роман даже вздрагивает от неожиданности, не сразу поняв причину её взрыва. А дело

оказывается лишь в том, что старик промолчал на какую-то реплику хозяйки.

– Дура, я дура, что за тебя пошла, – вымученно говорит она, так, словно этот факт произошёл

совсем недавно и уже спокойней, с надеждой на сочувствие, поворачивается к Роману. – Первый-

то мой мужик был большим, просто здоровенным, да помер в голодовку. Мужики-то, они вообще на

голод слабые, а уж большие, которым надо много питания, и вовсе… На меня потом много

охотников было, а я, дура, вот за этого спряталась. Думала, надёжней будет, он же вон какой

маленький… Если будет новый мор, так не сразу помрёт, выдюжит. Да, к тому же, тихий, кроткий –

чего бы, думаю, не жить? А он такой тихоня, что не приведи господь! Вот так всю жизнь и

промолчал.

Илья Никандрович между тем, не реагируя и на это, сидит, монотонно и сосредоточенно

пережёвывает мясо, думает о чём-то своём: сегодня, должно быть, о печке. Больше всего Романа

опять же удивляет это искреннее, совершенно свежее сожаление Дарьи Семёновны о своей

ошибке, потому что за их спиной жизнь с десятью детьми и десятками внуков…

– А что, много тогда людей от голода умерло? – спрашивает Роман.

– Много, ой как много-то… Мёрли и мёрли. От голода у людей ноги опухали и кожа лопалась

повдоль, а из трещин вода текла: кровь в воду превращалась. А хоронили их так себе… Если у

кого-то в доме появлялся покойник, то надо было просто в сельсовет заявить. За ним приезжали на

санях или телеге, волокли, как попало, укладывали на других покойников и везли зарывать. А уж

зарывали-то… Смех один. Нашу соседку тётку Олесю закопали, а у неё нога из земли торчит, так

взяли и отрубили эту ногу, чтоб не торчала… А ели-то чего… даже человечину.

– Как человечину? – оторопело спрашивает Роман.

– Да уж так: и человечину…

– И вы тоже?

– Ну а что же было делать?

– Её что же жарили или как?

– Так а на чём жарить-то? Масла не было. Отваривали в воде, да и всё.

– И что, вкусно?

– Кто пробовал, по-разному говорят, а по мне – мясо да мясо, – совершенно спокойно отвечает

Дарья Семёновна, кивнув на уже опустошённую сковородку.

– А где же его брали? – спрашивает Роман, кладя ложку.

– Раскапывали братские могилы, искали свежие трупы и отрезали что помягче: титьки да с

задницы. А в соседней деревне был такой случай. Там у одной женщины было шестеро детей,

двое умерли, а она возьми да роди ещё одного. И вот для того, чтобы поддержать тех, которые

остались, она взяла и скормила им новорожденного. И что-то с ней после этого случилось, вроде

тронулась чуток: всё время сидела и как будто о чём-то думала. А когда дети выросли, она

рассказала им об этом. И что ты думаешь? Они отказались от неё: мол, нам такая мать не нужна…

А она их спасла…

Романа аж передёргивает от этого античного сюжета о съедении младенца. Всё-таки факт

древней литературы и факт, услышанный от очевидицы событий, сидящей перед тобой – вещи

разные. Роман невольно, куда пристальней присматривается к Дарье Семёновне, к её дряблым

губам, к обвисшим складкам у рта. Теперь подозрительной кажется даже сама полнота хозяйки,

которая когда-то ела человечину!

– Но как же вы от трупов-то? – недоверчиво спрашивает он. – А трупный яд?

– Не знаю… Не травились как-то. Меня и саму один раз чуть на мясо не поймали…

191

– Ну, уж от тебя-то бы точно все перетравились, – коротко хохотнув, вставляет