Паразитарий - Юрий Азаров

— А почему именно такой термин был выбран?

— Это тоже закономерный вопрос. Важно всем этим — измам как явлениям демократического и плюралистического толка придать исключительно скопический характер.

— От слова "скоп"?

— Совершенно верно. Уточню лишь, скопом, а не скоп… Здесь корень ничего не значит, потому что даже в самом термине скрыта некоторая тайна. Во-первых, как вы знаете, термином «скопец» обозначался кастрированный. Отсюда оскоплять. А слово «скопом» означает сообща, коллективно, вместе. И эти два смысла всегда подразумевают, когда употребляют термин «скопизм». Здесь, понимаете, уже изначально заложено противоречие. С одной стороны, кастрация, а с другой стороны, коллективизм. Вместе, так сказать, сообща, кастраты становятся монолитной силой, способной уничтожать все на своем пути. И вот эту монолитность полета никто никогда не отмечал, поскольку не знали, что термин «скопизм» напрочь завязан с очень старым и малоизвестным термином «скопа» — крупная хищная птица из семейства ястребиных. Заметьте, скопа наделена необыкновенным паразитарным смыслом. Она живет вдали от людей, у озер и рек и питается рыбой. Сколько надо ей силы, мастерства, отчаяния, инициативы и ловкости, чтобы с неба падать в реку и вытаскивать из воды рыбу! Иногда скопа разрывает на части кряковых и из их нутра достает проглоченную ими рыбу. Когда антипаразитарии подняли восстание, они прежде всего добились отмены термина «скопизм». Они предложили новый термин — «монолитизм», решив, что он полнее выразит основную направленность истинных паразитариев, каковыми они в конечном счете и стали.

— Какой же смысл становиться антипаразитариями?

— Это всеобщий закон вездесущего оборотничества. Чтобы взять власть, надо стать «антиками». Надо сказать, что все, что было до тебя, никуда не годится, разве что на свалку. Вот поэтому и стали они антиками. А когда схватили власть и нажрались досыта, и все определили своих «хозяев», то вернулись к старому термину.

— Но они страну стали называть не просто Паразитарием, а любвеобильным Паразитарием иксодового типа.

— Думаю, что все эти прибавки в недалеком будущем отпадут за ненадобностью прикрывать истинный смысл всякими украшательскими изощрениями и увертками. Откройте, пожалуйста, форточку. Я, кажется, начинаю потеть, ощущаю, как целлофан отстает от тела… — я открыл форточку и с ужасом посмотрел на Зверева. Он кривовато улыбнулся и добавил. — Ничего страшного. Молите Бога, чтобы вам сделали частичную эксдермацию. И обязательно добейтесь, чтобы пластик был телесного цвета. Я сказал, что мне все равно, и меня обернули в полиэтилен цвета морской волны. Это выглядит настолько уродливо, что я не снимаю рубашку даже тогда, когда один в доме.

— И чем вы теперь занимаетесь? — спросил я. — Своим ДД?

— ДД уничтожили решением трех депутатских комиссий и двух паразитарных парламентов. О ДД запрещено всякое упоминание, иначе снова эксдермация. Поэтому я занялся денационализацией личности.

— Что это значит?

— О, это решающая проблема всех тысячелетий. Она впервые была поднята в древнем мире, когда была сделана попытка создать новую национальность. И создали. Эта национальность называлась «римлянин». Человек любой прежней национальности, еврей или грек, парфянин или перс, германец или кельт, получивший римское гражданство, становился римлянином. Национальность, то есть римское гражданство, можно было купить за деньги, получить по наследству или в подарок. Все стремились приобрести это новое гражданство, поскольку оно давало много прав и привилегий. Римлянина запрещалось бить палками или пороть ремнями, сажать в тюрьму без суда. Римлянин мог быть избран в любой правительственный орган правления, мог жить в любой части города, иметь рабов, дачи, сбережения.

Зверев, наверное, еще многое бы мне рассказал, если бы не Прахов. Да охранник отворил дверь и стал втаскивать сначала брюхо Прахова, а затем и владельца живота. Прахов-младший был пьян. Он развязно орал:

— Как они смели?! Я депутат. У меня мандат! Я еще доберусь до вас. А, батенька, старый знакомый! Чего у тебя в сумке? Ничего нет? А зря!

— За что они тебя? — спросил я.

— Я случайно. Случайно встретились мы в зале ресторана, — Прахов запел, а потом стал икать, затем его стошнило, и мы стали барабанить в дверь, чтобы Прахова перевели в другую камеру.

Охранник пришел, наорал на нас, да и нам вскоре стало жалко Прахова. Он плакал, бил себя в грудь, говорил, что загубил свою жизнь и жизнь любимой дочери, которая выскочила замуж за какого-то проходимца, некоего Феликса Скабена, молодые продали два драгоценных украшения и сбежали на Гавайские острова, где Феликс на третий день бросил молодую жену, а на четвертый дочь вернулась домой с первым авиалайнером…

Прахов еще что-то молол несусветное, а я, воспользовавшись паузой, спросил:

— Ну а Шубкин как?

— Шубкин? — Прахов расхохотался. — Шубкин параличом разбит. Говорит только правой губой, то есть правой стороной рта — потеха!

— Ну а отец? — спросил я. — Как он позволил тебя схватить?

— За это и люблю отца, что позволил. Для него все равны.

— Я слышал, вы окончательно разошлись?

— Почему разошлись? Отец — всегда отец. Я люблю его, и он меня любит, но убеждения у нас разные, к сожалению.

— А что это у него за блажь такая — помогать новой партии фиолетовых?

— Это не блажь. Это ориентация на молодые экстремистские силы. Они пойдут за ним куда угодно.

— А то, что его стали величать Ильичом Третьим, это как надо понимать? — спросил Зверев. — Монархия — мать порядка?

— Как хотите, так и понимайте, вы лучше скажите, где достать хотя бы на один шкалик!

Прахов расхохотался, и от него пахнуло гниющим перегаром: мы едва не лишились сознания. Очнувшись от полуобморочного состояния, Зверев сказал, обращаясь к Прахову:

— Не завидую тем, кто будет вас эксдермировать.

— Это почему же? — насторожился сын великого президента.

— Очень трудно отделяется кожа от жировой прослойки…

Это была бестактность, и я ее не одобрил. Сказал:

— Пойду, дружище, попытаюсь у охранников раздобыть тебе чекушку.

Я не мог понять, каким образом так быстро рухнул прежний режим и на его обломках вознесся такой беспринципный и ловкий человек, каким был Прахов-старший. Не мог постичь того, как Прахов, будучи откровенно красным и душой прежнего режима, стал громить и счищать с себя и других красноту, чернить ее или отбеливать, покрывать всеми прочими цветами, кроме красного, а если это не удавалось, он собирал в пачки всех, от кого шел цветовой запах киновари или какого-нибудь сурика, и отсылал неугодных в ссылки или на пенсии, на службу в дальние страны или за высокие стены дачных поселков, правительственных богаделен или частных, на манер стародворянских усадеб, где можно было откармливать даровыми кормами кур, свиней, кроликов и сторожевых собак. Я не мог уразуметь, почему никто не ропщет, почему добровольно все уходят с постов. Мне пояснили — это и есть белая, или бархатная, революция, когда вместо пули применяется добрая ласка, а вместо концлагеря — правительственная богадельня.