Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

— Ну, оставим все это, любезный Бенкендорф. Ты служишь мне и России. Попробуем обратить этого талантливого человека в истинную веру, отучим от атеизма и направим перо на пользу обществу. И если он будет нуждаться в послаблениях — я готов. Советую: подружись с ним.

— Ваша воля, ваше величество, для меня закон.

Без всякой охоты, однако тщательно, Бенкендорф принялся собирать сведения о Пушкине и выяснил прежде с удивлением о конфликте между отцом Сергеем Львовичем, с которым был знаком в павловские времена, и сыном-поэтом, который произвел сильное впечатление на государя. Но как с ним сблизиться? Старик, конечно, откликнется сразу, но сынок, очевидно, не из сговорчивых. Знает ли он о моей дружбе с Воронцовым? Знает, не может не знать. Но не слишком ли много внимания уделяется Пушкину? Не возгордится ли он? Не потребует ли для себя особых прав? Сладостно без посредников напрямую беседовать с царями.

Пора возвращаться в Петербург. Совершенно ясно, что фон Фок не сумеет сам наладить правильную работу ведомства. Дела требуют его присутствия. И люди, люди! Нужны умные, честные чиновники, преданные государю. Деятельность проектируемого Секретного комитета требует постоянной поддержки. Реформы — в повестке дня, но их надо разворачивать очень осторожно, дабы не нарушить традиционный строй жизни и не вызвать излишних волнений. В Петербургской губернии с начала года неспокойно. Командующий войсками полковник Манзей с трудом справляется с бунтующими крестьянами. Императорскому манифесту от 12 мая 1826 года не очень-то верят. Отсутствие веры связано с укрепившейся надеждой на освобождение крестьян. Парадокс! Даже отцензурованное государем «Донесение Следственной комиссии» вселяло тревогу. Коронационные торжества завершены — наступили суровые будни.

Надо возвращаться в столицу! Здесь надзор он укрепил и бразды правления передал генералу Волкову. Жена Трубецкого, а за ней и Мария Волконская собрались ехать в Сибирь. Прошение подала и жена Никиты Муравьева. Император велел разъяснить всем желающим разделить участь мятежников, какие они берут на себя обязательства. Ни на Трубецкую, ни на Волконскую, ни на Юшневскую угрозы не подействовали. Они твердо стояли на своем.

— Запретить им поездку нельзя, — сказал император. — Но нельзя и потакать, хотя по-человечески и Трубецкую, и Волконскую понять можно. Обрекая себя на подобную судьбу, они соединяются с мужьями своими во мнении и присоединяются к тем, кто готовил мне ужасную участь. Предупреди Лепарского. Нерчинский рудник и Петровский завод есть место ссылки, а не Баден-Баден или Ницца. И комендант — не лекарь, натирающий виски дамам солью.

— Но и не тюремщик, ваше величество!

— Я утвердил инструкцию, составленную Лавинским. Напомни генерал-губернатору, чтобы он не отступал от нее. За это взыщу строго. Пусть Трубецкая не мнит, что ей все дозволено, коли она дочь церемониймейстера двора. Если ходатайства будут циркулировать через князя Голицына, то мне придется удовлетворять любую просьбу. Намекни Александру Николаевичу, что и с него бы сняли шкуру. Пусть повнимательней прочтет допросные листы. Я не хочу его обижать отказами.

— Ваше величество, справедливости ради должен заметить, что князь Голицын не отступал от буквы закона при работе Следственной комиссии. Искренняя вера в Бога руководит им. Если можно облегчить и простить, сообразуясь с государственными необходимостями, то нужно это сделать, тем более что он не изменяет интересам России и остается преданным государю.

— Я все это знаю. Пусть генерал-губернатор Цейдлер в последний раз предупредит их, что переехавши Байкал, они теряют право на титул и дворянство. А дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казенные крестьяне. Таков закон. Не я первый сейчас упомянул о нем, а ты. И к Лепарскому, и к Лавинскому, и к Цейдлеру дорожку торят и будут торить: покровителей у нас хватает. И многие начали суетиться. Какая-то Полина Гёбль — не то гувернантка, не то любовница кавалергарда Анненкова, а похоже и то и другое, начала правильную осаду с целью добиться разрешения мчаться к преступнику. А этот Анненков — приятель князя Оболенского, республиканец и вовсе не противник истребления царствующей фамилии.

— Я разделяю ваш гнев, государь. Но в предлагаемой ситуации для нас важно иное.

Бенкендорф старался смягчить государя, как только мог. В октябре император, Бенкендорф и двор возвратились в Петербург, Максимилиан Яковлевич фон Фок чуть ли не ночевал на службе. Обменявшись любезностями с Бенкендорфом, он сразу приступил к делу.

— В городе только и разговоров о возвращении Пушкина да о поездке Трубецкой и Волконской в Сибирь. Нижегородский генерал-губернатор Бахметьев доносит о некоем подозрительном господине, замешавшемся по непонятной причине в события и везущем из Иркутска ворох корреспонденции преступников. В Москве опасным интригам способствует княгиня Зинаида Волконская, и тоже без видимой причины. Если дать разойтись кругам по воде — неприятных хлопот не миновать.

Через несколько дней фон Фок доложил, что дело по поводу стихов Пушкина «На 14-е декабря», о которых доносил еще летом генерал Скобелев, продолжается и что учитель Леопольдов признался: надпись в заглавии сделал он собственной рукой. Миновал месяц — наступил январь, и фон Фок сообщил, что Пушкин читает везде новые стихи «Стансы», посвященные императору. Печатать не собирается и в цензуру не представлял.

— Что за стихи? — поинтересовался Бенкендорф. — Если затронута священная особа государя, ты, Максимилиан Яковлевич, должен иметь экземпляр.

— Уже имеется, — улыбнулся фон Фок. — Ничего особенного, однако четыре последние строки выглядят несколько странно. Поэт будто диктует свою волю императору. Не находите ли?

Бенкендорф прочел «Стансы» и усмехнулся:

— Знает ли наш поэт историю родного отечества? — задал он иронический вопрос. — Это Петр-то Великий памятью незлобен? Да он сына родного в конце жизни заморил в тюрьме. На дыбе мучил.

— За семь лет до кончины, — уточнил фон Фок и шевельнул бровью с ужасающе неприятным наростом, на который Бенкендорф старался не смотреть.

— А Гамильтон? Монсы… Впрочем, на мой взгляд, не стоит препятствовать распространению. Однако обер-полицеймейстеру в Москву напиши: пусть спросят строго насчет леопольдовских признаний. Посмотрим, что поэт ответит? Все?

— Да нет, не все, Александр Христофорович. Какие-то письма или, быть может, стихотворение передал в Сибирь. Или через Волконскую, или через жену Никиты Муравьева. В салоне Зинаиды Волконской о том речь вели. Салон там явно покраснел.

— Чувствую, что хлопот с поэтом у нас будет немало.

И он не ошибся. В донесении генерала Бибикова уже упоминалась известная и развратная поэма «Гавриилиада», списки которой возобновились. Студенты зачитываются отрывком из «Андре Шенье» и судачат — будто про мятеж? Или, скорее, про мятеж, а будто про Андре Шенье. Зачем понадобился француз, да еще казненный революционистами? Непонятно! Теперь вот вступил в переписку с каторжными. Любопытно, как государь встретит «Стансы»? Польстит ли сравнение с пращуром? Потом еще чего-нибудь придумает. Не создать ли в Третьем отделении специальную пушкинскую группу, чтобы вела за ним надзор. Дал государю слово, что держать себя будет благородно и пристойно. А выполнит ли обещание? Сомнительно. И Бенкендорф распорядился усилить наблюдение. В Петербурге, куда Пушкин приехал, попросив разрешения у государя, агенты фон Фока не теряли его из вида ни на минуту. Он попытался встретиться с Бенкендорфом и явился на Малую Морскую без уведомления и приглашения.